Тонкая нить (сборник) - Наталья Арбузова

Вот мы и в третий раз в Купавне на улице Тургенева. В порядке исключенья мягкое небо орловщины плывет тонкими облачками над моим поместьем, исчисляющимся размерами одного палисадника. Я возделываю его, как маленький принц свою маленькую планету, и определение плюшкинского сада к нему давно уж не применимо. При нашем приближенье замки поспешно спадают с калитки и дверей моих. Мы входим в дом, поднимаемся по лестнице в беспечальную мою светелку, выходим на балкон, подхлестываемый мятущейся старой березой. Видим вдали военный аэродром, сигнальные огни и забор гарнизонного городка. Но Гоголь пристально глядит в другую сторону, на ветхую крышу и на трубу, что обмазывала я горячим варом с риском для жизни.

Из трубы нехотя поднимается Шуман, как некий дух, вызванный сильным магом. Шуман извивается подобно столбу дыма и, не в силах противиться повелительному взгляду, возносится над крышею. Упавшая водосточная труба в свою очередь поднимается в воздух. На лету поменяв очертанья и заблистав медью, она делает невообразимый кикс. Шуман седлает ее уже в свободном полете и отбывает по основному месту жительства, что возле редакции газеты «Красная звезда» – навсегда. Никто не потревожит более старческий сон Федоры, никто не взвоет больше ночью в моей печи, что мазала я с таким трудом – с трудом же найденной глиной. В довершение гоголевских благодеяний из теплого сумрака моего вишневого садочка, что для меня равноценен чеховскому вишневому саду, встает рослая фигура кузнеца Вакулы. В один миг он малюет на многострадальной печи моей дуже гарные цветы, после чего ударяет об пол смушковой шапкой и исчезает.

И вот мы в третий раз на берегу Бисерова озера. Магический круг замкнулся. Начался третий и последний наш вечер на хуторе близ Купавны. Опять прилетела внимательная сова, и блеск ее немигающих глаз да самосвеченье консервных банок были единственными неподвижными огоньками в эту блуждающую ночь. В облаке явился Серж де Дягилев и устроил нам в небе над Купавной русский сезон. Молодой месяц, омытый дождем, танцевал сольную партию, кордебалет звезд расходился вышивальным узором. А русалки прикинулись вилиссами и изобразили сцену из Жизели.

Гляжу, при лунном свете Поток-богатырь вышел с граблями. Зная, что на лугу этом особо густой травы ждать не приходится, спрашиваю его с улыбкой: «Что это ты, братец, затеял?» – «А вот, изволишь видеть, земли наши подгребаю обратно». Перекрестил лоб, да и пошел махать граблями, инда рубаха трещит. Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок.

Тут вместо Алексея Константиныча Толстого в первый и последний раз явился нам Козьма Прутков. Важный, с демоническими бровями, с артистической шевелюрой и бородавкой на курносом русском носу, с многочисленными перстнями на перстах бюрократического склада, однако же в свободных воротничках и небрежно повязанном шейном платке, весь похожий на помесную собаку. Он сказал непререкаемым тоном: «Поощрение столь же необходимо великому писателю, сколь необходима канифоль смычку виртуоза». Затем решительно вторгся в хоровод русалочий, с галантным поклоном изъял венок у одной из сих вилисс и, ничтоже сумняшеся, возложил эту призрачную награду на мою и без того не совсем здравую голову. Все завертелось вокруг меня световыми пятнами наподобие лазерного действа на Воробьевых горах в честь 850-летия Москвы. Вдруг все эти лучи собрались, как в беспокойном военном небе, и сконцентрировались на хороводе русалочьем.

Глядь, Поток-богатырь бросается, как ясный сокол на добычу, и проворно выхватывает жертву свою из туманного круга девичьих теней. В тую ж минуту солнечный свет прорезает ночь, прогоняя наважденье. Нет русалок, одна лишь сухая змеиная кожа лежит на жесткой траве. Не видать нигде и богатыря нашего, только новый ручей течет по белому от росы лугу. А вместо совы на неведомо чьем складе торчит вентиляционная труба с колпачком от дождя.

17

Мы отбываем в Сулу в том же составе, в каком покидали ее. Печально болтается за бричкой нашей пустая брезентовая люлька. Я считаю – трижды побывали мы и в первопрестольной, и в Санкт-Петербурге, и на славной улице Тургенева, никак иначе в наших приключеньях не участвовавшего, да и на берегу Бисерова озера, где лес и дол видений полны. Итого дюжина, мелочи не в счет. Не пора ли нам теперь в этой сумбурной игре достичь царевниного терема, заговоренной своей Сулы?

Нет, еще не пора, еще срок не исполнился. Уж коли черт у тебя в кармане, так считай по меньшей мере до чертовой дюжины. Вот, к примеру, постоянный protégé нашего А. К. Иван Сергеич Тургенев, не быв зван на славянофильское сборище в корабельной роще, обиделся, ровно не приглашенная на крестины принцессы фея. Он стал на пути брички нашей, красивый старик европейской наружности, и произнес с дрожью в голосе: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык. Нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу». Мсье Тургенев, должно быть, хотел напомнить о своем знаменитом некрологе Гоголю. Коль скоро этому последнему интересно любое некро, толь скоро можно рассчитывать, что и собственный некролог не оставит его безучастным. Но голос окончательно изменил мсье Тургеневу и он, выражаясь языком внуков моих, свалил в туман – буквально, в туман Бежина луга.

Навстречу ему из тумана же вышло по виду вполне невинное существо, вроде барашка маленького принца или же того барашка на колесиках, что везут по сцене на веревочке пастушок с пастушкой в «Щелкунчике». Оно пристально поглядело на задумчивого барина, нехорошо оскалило зубы и сказало зловещим голосом: «Бяша, бяша». И Гоголь, и черт мой были весьма рады такому обороту дела. По эффекту это было равноценно тому, как некогда конь под колдуном засмеялся леденящим душу смехом, обратив к седоку страшную морду с оскаленными зубами. Я же самозабвенно вдыхала вечерний запах трав, всеми фибрами души ощущая себя на обетованной орловщине.

С одной стороны, там, где солнце закатилось, край неба еще алел и слабо румянился последним отблеском исчезающего дня. С другой уж стояла звезда, словно указывая время и место, где мне следовало родиться. Стройная фигура И. С. Тургенева удалялась, тая в тумане. Господи, отчего это сословие все без изъятья было стройно, красиво и талантливо. Ведь Европа ахнула, увидавши нашу эмиграцию. А из другого перелеска, такой же прекрасный, шел дед мой, с которым я в этой жизни не сустренулась, как сказала бы на моем месте орловская крестьянка. И мне внезапно открылось, что такое революция. Это не просто отъятие прав или собственности. Это убийство лучшего худшим из непереносимой зависти. В ушах моих прозвучали громкие слова: «Каин, где брат твой Авель?» – и я напрочь вырубилась, выражаясь на этот раз языком студентов моих.

Я была в полной отключке, пока мы в третий раз пересекали анекдотическую российско-украинскую границу, и не знала толком, каким таким манером оно осуществилось. Опомнилась я нежданно в пределах Новороссии и крепко в стороне от дороги на Сулу. Смертоубийственная гражданская война гуляла окрест на всем пространстве этих благословенных земель наших.

Чепуха совершеннейшая делается на свете. На нас вылетела тачанка – из налету, с повороту, прямо на берег крутой застрочил из пулемета пулеметчик молодой. Черт выхватил из моего же иллюзионистского кармана автомат Калашникова и полил тачанку ответным огнем. Ничего нелепее стычки призрачной брички нашей с конармейской тачанкой придумать было нельзя. Уж мы решили в простоте, что мера приключений наших исполнилась, и с минуты на минуту рассчитывали очутиться в заветной Суле. Но не тут-то было.

Хрупкий наш капризный Гоголь повелительным жестом указал через Екатеринодар, и нас неудержимо понесло на Кавказ. Вот уж мы в предгорьях. Бурная речка тащит камни по известняковому дну. Невысокие отвесные отроги Кавказких гор походят на настороженные стены города чуждого и немирного. Что-то библейское в этом молчанье, в неясной угрозе до конца непознанного в коварных своих обычаях народа. Сейчас схватят и начнут свершать жестокий обряд, что-нибудь вроде правила «хевсурам всем мы рубим длани». – «Бог этого не попустит», – думаем мы дружно. Петрушка с Селифаном притихли, черт присмирел. Очень чувствуется отсутствие побратима моего. Сейчас бы его сюда, и нам море по колено. С кем это он схватился на глазах наших в ту несчастливую минуту, когда мы видели его в последний раз, нам невдомек.

Проскакал мимо нас, обогнав, Михаил Юрьич Лермонтов, один, в задумчивости. Коротко кивнул в сторону запыленной брички нашей, не узнав в рассеянье Гоголя. Ущелье сужается, громче голос бурлящего потока. Тут мы различили в шуме его одобрительные слова: «Я с вами, не тужите. Где олень пройдет, там и русский солдат пройдет». Мы тотчас же возвеселились духом. Селифан стегнул лошадей, и вот уж мы едем довольно резво под осыпью камней по узкой обрывистой дороге, и Господь хранит нас.