Труды по истории Москвы - Михаил Тихомиров

В верховьях Неглинной располагались село Напрудное и село Сущевское. «Село Напрудское у города» впервые упоминается в завещании Ивана Калиты (не позднее 1340 года). Свое название оно получило от находившегося рядом с ним пруда. В начале XVI века к нему уже непосредственно подходили городские посадские дворы.[225] Небольшая каменная церквушка XVI века, Трифон в Напрудном, до сих пор напоминает о том месте, где когда—то находилось это одно из древнейших подмосковных сел (Трифоновская улица поблизости от Ржевского вокзала).

«Селце Сущевское, что у города» впервые упоминается в 1433 году,[226] но существовало раньше. По крайней мере о Сущевской меже известно уже по записи, говорящей о временах Владимира Андреевича Серпуховского, умершего в начале XV века. Происхождение названия села неясно, вероятнее всего оно ведется от прозвища его первого владельца. Сущевское село находилось на том месте, где теперь проходит Сущевская улица. Городские дворы в середине XV века уже близко подступали к этому селу.

С XIV века известно село Черкизово, названное, впрочем, в завещании митрополита Алексея Серкизовским, вероятно, по имени его первого владельца боярина Андрея Серкиза, погибшего на Куликовом поле.[227]

На северо—западной окраине города находились села Кудрино и Новинское. Село Кудрино в XIV столетии принадлежало серпуховскому князю Владимиру Андреевичу. Оно называлось просто Кудрином, а не Большим Кудрином, как это обозначено в новом издании записи о владениях Новинского монастыря: «село его большее Кудрино», то есть наиболее крупное, большое село князя Владимира Андреевича. К Кудрину тянули окружающие его деревни, названия которых, впрочем, ничего не дают для старой топографии Москвы. Вдова Владимира Андреевича подарила село Кудрино с деревнями митрополичьему Новинскому монастырю. Подаренная земля представляла довольно обширное владение, на юге оно доходило до Хлынова (Хлыновский тупик у Никитских ворот), на востоке – до Тверской дороги (ул. Горького) и «Сущевской межи», на западе до Можайской дороги, а на севере – до речки Ходынки. Еще в конце XV века пахотные земли и луга здесь начинались непосредственно от города.[228] Поблизости от Кудрина стоял митрополичий Новинский монастырь. Кудринская площадь (площадь Восстания) и Новинский бульвар (Садовая улица) сохранили свои названия до нашего времени.

В местности «Три горы» стоял большой загородный двор с церковью того же Владимира Андреевича Серпуховского. Место его в настоящее время определяется Трехгорным переулком, и теперь этот район сохранил еще холмистый рельеф.[229]

К юго—западу от города на берегу реки Москвы находилось старинное село Семчинское. Происхождение этого названия неясное, может быть, от имени или прозвища первого его владельца. Семчинское (улица Остоженка – Метростроевская), или Семцинское, как оно часто называется в документах, упомянуто уже в завещании Ивана Калиты.

Далее в излучине Москвы—реки находились Самсонов луг и Лужниково (позднейшие Лужники). Обширные пригородные луга, когда—то зеленевшие на берегах Москвы—реки, оставили воспоминание о давнем прошлом в названиях Остоженка и Лужниковская набережная. К началу XVI века город со своими дворами подступил уже к самому селу Семчинскому.[230]

В непосредственной близости к городу, почти над самой рекой, находилось село Дорогомиловское. Вероятно, оно получило свое прозвище также от первоначального владельца. Впервые о Дорогомилове упоминается под 1411 годом, когда в нем была построена каменная церковь Благовещения. Место этой церкви определяет местоположение села. В середине XV века от города до села Дорогомилова считалось 2 версты («два поприща»).

Уже в значительном отдалении от города, на Москве—реке, стояли села Крылатское и Татарово. В своей духовной Василий Дмитриевич завещал своей княгине «Крилатьское село, что было за Татаром».[231]

В непосредственной близости к городу, за Москвой—рекой стояли село Хвостово и сельцо Колычево. О Хвостове говорилось выше. Колычево находилось «против у Семчинского села», то есть на замоскворецкой стороне Москвы—реки (в районе Бабьегородских переулков). Позже сельцо Колычево называется слободкой вместе с монастырем Рождества Богородицы в Голутвине.[232]

На высоком берегу Москвы—реки стояло село Воробьево, названное так по имени его первоначальных владельцев бояр Воробьевых. В 1451 году оно уже принадлежало великой княгине—матери Софье Витовтовне и с тех пор значилось дворцовым.[233] Еще далее к югу местность была лесной и пустынной. Там было село Голенищево, также получившее свое название от первых владельцев бояр Голенищевых (позже Троицкое—Голенищево поблизости от здания университета с трехшатровой церковью XVII века). Это было любимое село митрополита Киприана. Здесь он разболелся и умер. Место это, по сказаниям, было безмятежным и спокойным от всякого волнения, между двух рек, Сетуни и Раменки, где тогда по обеим сторонам был густой лес.[234]

Большой сгусток сел располагался к югу от Москвы по берегам Москвы—реки. Крупнейшими из них были Коломенское, Ногатинское, Дьяковское, Островское, Орининское. Под такими же названиями эти села сохранились и до нашего времени; Ногатинское – это современное Нагатино, Островское – Остров. Из этих сел только одно Орининское получило свое название от имени неизвестной нам Арины, или Ирины. Было ли это имя собственное, или село было названо по находившейся в нем церкви – неизвестно. Село Островское получило свое название по характеру местности. Островское, или Остров, стоит на невысоком холме. Старая роща окружает высокую шатровую церковь XVI века и выглядит действительно островом среди обширных заливных лугов. Дьяковское, видимо, получило свое название от какого—либо дьяка, важной должности при княжеских дворах, соответствующей секретарю или начальнику канцелярии. Более неясно происхождение названия села Коломенского, но это название можно связать со словом «коломище» – могилище, место могил. В районе села Коломенское и соседнего с ним Дьякова действительно находится известное Дьяковское городище. Не было ли село Коломенское тем местом, где вятичи хоронили своих покойников? Может быть, в слове «коломище» найдем и разгадку названия города Коломны, которое возводили то к какой—то колонне, то к итальянскому знатному роду Колонна, неизвестно почему попавшему на берега Оки. Название села Ногатинское проще всего связать со словом «ногата», обозначавшим древнерусскую денежную единицу. Впрочем, русские знали и слово «ногатица» – горница.[235]

Коломенское и другие приречные села были загородными селами великих и удельных князей. «Коломенское село со всеми луги и с деревнями, Ногатинское со всеми луги и с деревнями» переходили по наследству как ценные земельные владения, о которых надо было упомянуть в духовных. Межа, или «разъезд», между Коломенским и Ногатинским шла «от заборья на усть Нагатинской заводи». Эту заводь Москвы—реки еще недавно можно было видеть под Коломенским.[236]

ПРИМЕРНАЯ ЧИСЛЕННОСТЬ МОСКОВСКОГО НАСЕЛЕНИЯ

Летописные источники и актовые материалы рисуют нам Москву XIV–XV веков как большой городской центр, уступающий только Новгороду и, может быть, Пскову. В собственно Залесской земле, под которой наши источники понимают в основном междуречье Волги и Оки с примыкающими областями, Москва была в эти столетия, несомненно, крупнейшим городом.

Тем не менее прямых указаний на количество населения в Москве имеется очень немного. Для конца XIV века наибольшее значение имеет летописное свидетельство о количестве трупов, погребенных в Москве после ее разорения Тохтамышем в 1382 году. Обычно приводится свидетельство Воскресенской летописи, согласно которой за уборку 80 трупов убитых москвичей платили по 1 рублю денег, всего же было истрачено 300 рублей. По этому счету выходит, что в Москве: было убито 24000 человек (80x300 = 24000). Но показание Воскресенской летописи не согласно с более древними сведениями, по которым истрачено было всего 150 рублей. Наиболее же точные сведения дает так называемый Рогожский летописец, особенно ценный для московской истории XIV века. Он сообщает, что давали за сорок мертвецов по полтине, а за семидесять по рублю, и сочли, что всего было дано полтораста рублей.[237] Таким образом, надо считать, что убрано было свыше 12 000 трупов. Повышение оплаты за уборку мертвецов в зависимости от количества убранных трупов, отмеченное Рогожским летописцем, – такая деталь, какая была уже неинтересна позднейшим сводчикам, всегда предпочитавшим округлять и увеличивать цифры погибших во время битв, осад и стихийных бедствий. Поэтому мы имеем полное право считать показание Рогожского летописца наиболее достоверным.