Он мой, а прочее неважно (СИ) - Столыпин Валерий Олегович

Вера вскрикнула, выдергивая руки и отбиваясь ногами. Куда там…

Справился враз, только дышит прерывисто и тяжело. Глаза налились кровью, лицо покраснело, на лбу выступила испарина. Иван прижал руки девушки, навалившись на неё всем телом, рукой начал шарить под юбками, пока не нащупал влажную горячую мякоть.

Вера всё ещё билась в немой истерике, пытаясь сбросить с себя охальника. Не судьба. Рывком постоялец задрал подол, сильными коленями раздвинул оголённые бёдра и отыскав то, что нужно, рывком вошёл, понимая, что насилует девственницу, но не обратил на это ни малейшего внимания.

Вера вскрикнула от резкой горящей боли и завыла. Ей казалось, что внутри что-то раскалённое увеличивается до невероятных размеров, пытаясь разорвать пространство внизу живота. Вера тут же лишилась сознания, почти перестав дышать…

Иван привстал, оглядел происшедшее, вытерся хладнокровно о задранный подол, ещё раз вытер руки, брезгливо посмотрел на дело рук своих и ухмыльнулся, по привычке огладив усы.

Чем не гусар. Победитель.

Мужчина засуетился, судорожно собрал нехитрые пожитки, достал наган и пошёл к постели, где только что осрамил молодицу.

Вера очнулась, смотрела на него мутными от слёз глазами, видела только размытый неясный силуэт обидчика. Иван потряс наганом, потом махнул рукой.

— Э-э-э… Убью, если что… Тьфу. — Брезгливо сплюнул в сторону Веры и выбежал.

Через несколько минут захрустели на снегу копыта и послышался скрип уносящейся прочь дрожки

Вера поднялась, не глядя на окровавленную постель, шатаясь, пошла к себе в комнату.

— Всё. Теперь всё… Что я тятьке скажу? Почему? Почему я? А люди? Как теперь на люди показаться? Жить не хочу. Теперь я грязная, гулящая. Пропащая теперь. Теперь никто замуж не возьмёт….

Вера зарыдала без слёз, сотрясаясь до икоты каждой клеточкой опороченного, обесчещенного молодого тела. Сил хватило только на то, чтобы забиться в дальний угол.

Глаза опухли от слёз, горло сдавил спазм от рыданий. Она сидела, опустив руки, и качалась, словно убаюкивала своё ушедшее разом девичество.

Такой и застал её отец. Только сперва его встретили тишина и пустота тёмного дома. Дочка не встретила, чего никогда прежде не бывало.

Предчувствия не обманули. Чуяло его отцовское сердце неладное, только посчитал — блажь.

Внутри что-то оборвалось, в сердце вогнали стальной огненный шип.

Матвей зажёг керосиновую лампу, осмотрелся, увидел смятую окровавленную постель. Знал! Чувствовал! Дочка! Посмотрел с укоризной и ненавистью на образа. Плюнул в их сторону и повернул иконы лицом к стене.

— Нет от вас никакой заступы. Сперва жена, затем я, теперь дочка… Если и есть ты, Господь, то совсем не добрый…

Он прошёл в комнату Веры. Увидев её страдания, снял шапку и упал на колени.

— Прости! Прости, родная! Это я во всем виноват! Я.

Вера его не слышала, у неё в ушах шум стоял, в голове пелена. Она и сама не знала, кто теперь и жива ли.

Матвей дотронулся до ее лица, огладил ласково, прижал к себе.

— Ничего, дочь! Ничего. Меня тоже никто не спросил, когда на войну помирать отправляли. И мать твоя не по своей воле голодная работала задарма круглые сутки, через чего и преставилась.

Видно такова наша мужицкая доля. Ничего не поделаешь. Судьба. Зато у меня есть ты, а у тебя я. Разве это мало? Проживём. Ещё и счастье увидим. Я тебе обещаю…

Осенью, в самый грибной сезон, Вера родила двух замечательных девочек.

Старшую, она появилась на час раньше, назвали Алевтина, младшую Варварой.

К тому сроку как родить, имена уже были заготовлены. Макар не посмотрел, что назвали не по святцам. Очень уж обижен он на того Бога, что посылает людям одни несчастья, причём совсем незаслуженные.

За повитуху был отец. Он очень удивился числу и размеру малышек. Такого чуда как рождение близнецов, в их местности прежде не бывало. Они так и скрывали от общества беременность Веры, боясь порицания и презрения односельчан.

Однако соседи, узнав про прибавление, заходили к ним с подарками и поздравлениями.

Матвей не успевал наливать стаканчики “за здравие”. Вера враз просветлела лицом и сердцем, с упоением принялась за материнские заботы.

Особенно по вкусу пришлось ей кормление дочек. Хоть порой это было и больно, но к ней опять вернулось томление, как в девичестве. Иногда внизу живота что-то начинало судорожно сокращаться, даря небывалые прежде ощущения.

Девочки подрастали быстро. Были они похожи как две капли воды. Дед и мать зачастую не могли отличить одну от другой. Пришлось пришивать на платьица тесьму разного цвета, что вызывало бурю негодования обеих, желающих всё такое же, как у сестры.

Лицом и сноровкой девочки совсем одинаковы, а характером разные. Старшая, Алевтина, добрая и нежная. Прижималась, ластилась, ходила за мамкой хвостиком, училась у неё всему, стараясь упредить желания.

Варвара хитроумная и изворотливая была. Любила подшутить, обмануть. Совсем немного.

Вдвоём им хорошо и весело жилось. Вместе они занятные, никого не тревожили.

Изредка ссорились, когда занятий не хватало на двоих. Тогда, бывало, подерутся. Потом снова обнимаются, ластятся.

Так и выросли. Никто оглянуться не успел, как созрели ягодки разом.

Мамка им нашептала кое-чего, научила, как с новой девичьей оказией справляться. Ещё рассказала, от чего детишки родятся.

Этим откровением только разогрела их любопытство.

Пришла пора на мальчиков посмотреть внимательно, изучая.

Оказалось, кроме соплей у них есть красивые сильные мышцы, изумительные глаза и губы… И отчего так волнуется сердце, когда соседский Егор нечаянно заденет, даже не рукой, а всего-то рукавом своей рубахи?

Алевтина первая отметила, что мальчишка стал статным красавцем. Только рыжий совсем.

Их семья на всю округу такая единственная. Волосы медные, словно выкрашенные луковой шелухой, какой яйца на Пасху расцвечивают.

Глаза у него карие, глубокие-глубокие, как озёра перед наступлением сумерек. Ещё он замечательно морщит нос. Тогда на нём появляются поразительный, загадочный рисунок, до которого хочется дотронуться губами.

Про губы и говорить нечего, настолько они притягивали взор. А как ловко закидывает он на скирду полный навильник сена, словно оно ничего не весит. Хочется, чтобы вместо сена он поднимал ее… и прижимал.

Тогда она сможет положить свою голову на его плечо и узнает, чем мальчишка пахнет. Запах дедушки Алевтина знает с детства: терпкий и очень родной, как в старом доме. У мальчиков наверняка иначе.

Думает, если вдохнуть запах Егорки, у нее наверняка закружится голова. Конечно и без того внутри все вертится, как юла. Особенно мысли. Где они все были раньше?

Интересно, что он думает о ней? Наверно совсем ничего. Она ведь простая девчонка. У неё даже грудь как следует, не подросла.

— Всё равно я красивая, — думала девочка, — лучше, чем Варька. Она задавака и слишком хитрая. Я не такая. Егорка тоже не такой. А какой он? Он хороший. Как хочется дотронуться до его лиц.

Аля ни о чём и не о ком, кроме него, не могла думать.

— Неужели он этого не видит?

Видит, милая девочка, ещё как видит. И думает почти как ты. Только боится гораздо сильнее, чем ты его.

Оглянись и увидишь, как следует за тобой тенью и ждёт, когда настанет миг, когда сможет обратиться к тебе или помочь чем-то. Например, поднести вёдра от ручья.

Такая минута приближалась, пока не повстречались они лицом к лицу со своими желаниями, справиться с которыми уже стало невозможно.

Обнимались тайком под высоким берегом говорливой реки, понимали при этом друг дружку без слов. Захлебывались от набегающих волн сильных эмоций, растворяясь в неведомом, страстно желая познать друг о друге больше.

С каждым днём было всё сложнее найти время для тайных встреч: Варвару начали беспокоить постоянные исчезновения сестры, она стала следить за сестрой.

Самое обидное, что тайну, связанную с тайным исчезновением сестры, Алевтина раскрыла в тот необыкновенный момент, когда близость вплотную подошла к кульминации. Она выследила сестру с Егоркой на сеновале.