Южный Урал, № 27 - Виктор Вохминцев

Как случилось это чудесное превращение? Геннадий посмотрел на Лопушка, на Валю и понял все. Лопушок, увидав его у театра, побежал и сказал об этом Вале. Валя — Пастухову, в перерыве они переговорили с ребятами, получили согласие Малахова… Все так просто!

Геннадий не знал, что Валя еще утром через голову Пастухова, который продолжал упрямо держаться за свое мнение (и сразу же изменил его на противоположное, как только ему стала известна точка зрения парторга), обратилась к Малахову и, заручившись его поддержкой, повернула весь ход событий в обратную сторону. Впрочем, особых усилий от нее и не потребовалось: Геннадий сам сделал все необходимое, чтобы вновь вернуть себе утраченное положение в коллективе, — сделал своей двухсменной работой, показав, чего он стоит.

Она не успела только сразу же сообщить ему об этом, но не очень и беспокоилась, будучи убеждена, что он и без того придет к театру. Не прятался бы от людей — узнал бы все раньше.

Здесь же, в театре, в перерыве, Валя провела летучее собрание (поскольку раньше собрать ребят было невозможно), и они всем кворумом отъезжающих комсомольцев их завода единодушно отменили свое первоначальное решение. Вот почему Геннадий на некоторое время и оставался один: они хотели обрадовать его готовым решением.

Примиренный, растроганный, Геннадий пожимал протянутые к нему руки. Он пожал и руку Пастухова. Но в друзьях, настоящих друзьях, которые не выдадут в беде, какими показали себя другие, он его все же теперь не будет числить. Нет. Не будет.

Малахов вскоре ушел, оставив молодежь одну, чтобы дать им на свободе выговориться друг с другом.

— Ты думаешь, нам было очень приятно голосовать против тебя! — сказал за всех Лопушок, и Геннадий почувствовал укор совести, что доставил друзьям столько неприятных минут, огорчил их.

Тут же разговор пошел о другом — об отъезде, о хлопотах и сборах в дорогу. Товарищи уговаривались не разлучаться, в чужом краю держаться друг за друга, сообща преодолевать трудности. Геннадий слушал и улыбался, всем своим существом ощущая, что он опять вместе с ними — с ними!

И вот — вокзальный перрон, длинный состав пассажирских вагонов, толпа отъезжающих и провожающих. Знамена, лозунги, оркестр. Букеты цветов в руках. На груди паровоза — портрет Ленина и комсомольский значок. По всей длине первого вагона надпись на красном поле: «Урал — Казахстану».

Перрон звенит от голосов. В одном конце пляшут, в другом поют:

Комсомольцы — беспокойные сердца!Комсомольцы…

Песня вспыхнет то тут то там.

В центре большая группа молодежи, дирижируемая девушкой в ярком васильковом берете с помпоном, принимается громко скандировать слова, которые накануне каждый шептал про себя, читая на транспаранте в зрительном зале театра:

— Ес-ли пар-ти-я ска-за-ла «на-до», ком-со-моль-цы от-ве-ча-ют — «есть»!

— Есть! — так и хочется крикнуть Геннадию.

Дон! Дон! — второй звонок. Последние торопливые поцелуи, объятия, пожатия рук. Отъезжающие разбегаются по вагонам.

Гудок. Паровозный гудок. Долго, ох, долго не услышать отныне им заводского привычного гудка… Поезд трогается.

Поплыли за окном привокзальные строения. Знакомые до боли, уходящие из глаз, улицы, перекрестки, дома. Мелькнули вдали, в проеме уличной теснины, знакомые заводские корпуса, черные башни градирен, возвышающиеся над крышами цехов, с медленными клубами отходящих дымов. Защемило сердце, комок подступил к горлу. Не легко расставаться, покидать навсегда то, к чему привык с малых лет, привязался всей душой.

Кто-то затянул:

Прощай, любимый город…

Песню подхватывает весь вагон. Не с этой ли песни началось стремление Геннадия поехать на целинные земли?

Вот уже не видно города. А мысли, чувства все еще тянулись к нему. Как много связано с ним! Город воспитал деревенского парнишку, вложил ему в руки профессию, сделал культурным и полезным для общества, а теперь он, представитель советского рабочего класса, понесет приобретенные знания туда, откуда вышел сам — на село.

Промелькнул разъезд Гагарка. Дважды она сослужила большую службу Геннадию. И вот уже за окном леса да горы, горы да леса…

Прощай, Урал!.. Прощай, родимый край, где даже сами названия городов, рабочих поселков, железнодорожных станций говорят о неслыханных богатствах недр, о труде человека… Нет, не прощай, а до свиданья! Геннадий приедет сюда на лыжные соревнования. Интересно, честь какого спортивного общества будет он теперь защищать?

Геннадий стал думать о том, что предстоит ему увидеть, испытать в недалеком будущем, стараясь представить край, куда они едут, жизнь, которая их там ждет. Кем он будет: трактористом? комбайнером? рабочим по ремонту сельскохозяйственных машин? Немного тревожно: работа новая, а надо справиться… Мысли неслись, опережая поезд.

Почему-то ему казалось, что он непременно встретит там Марианну.

Юрий Трифонов

СТИХИ

ЗА ТЕХ, КТО В МОРЕ!

Раскрыв меню, я с трепетом вникалВ названья блюд абхазца-кулинара,Когда они вошли, кивнув швейцару.Их было четверо. Пройдя в зеркальный зал,Они разбились весело на пары.

Мужчины, если можно так назватьДвух юношей в костюмах мешковатых,Сутулились под толстым слоем ватыШироких плеч. Одеты им под стать,Шли дамы, улыбаясь виновато.

Мой столик был свободен. Пятый стулПодставили («Прибавим чаевые!»).— Так долго выбирать… Вы здесь впервые?Один из них с ехидцей протянул,Раскрыв глаза невинно голубые.

— Заказывайте… Я повременю!.. —Ответил я, протягивая книжку,Смирив желанье осадить мальчишку.Он даже не притронулся к меню.— О-фи-циант!Поднос держа под мышкой,Седая женщина, не по летам быстра,С блокнотом наклонилась в ожиданье…— Мы, кажется, в отличном ресторане?!Портвейн? О, нет… Конечно, хванчкара…Да, девушка, и максимум старанья!..

Они провозгласили первый тостЯ встал, уже намереваясь выйти,Оправил свой видавший виды китель.Но вдруг один из них поднялся в рост:— За тех, кто в море!.. Друг, не откажите…Его глаза насмешливо узки,Открытый вызов светит в дерзком взоре.— Ну, что же, если пить за тех, кто в море.То, непременно, только по-морски! —Я им сказал, желая подзадорить.

— Морской обычай изменять нельзя.Пьем только мы, одни мужчины…— Ясно!— Не тонкое вино, а спирт…— Прекрасно!— По широте разбавив, где друзьяМои сейчас идут в штормах…— Согласны!..«Пускай мальчишкам горла обожжет, —Подумал я, склонясь над верной флягой, —Восьмидесятиградусною влагойСуровость наших северных широт,Где мы дружили с ветром и отвагой».

Их дамы, говоря наперебой,Смотрели с восхищеньем на героев.Но я-то видел, — от меня не скроешь! —Как нелегко юнцам владеть собойИ сохранять достоинство мужское.

Пить спирт еще не приходилось им,Вспоённым нежной материнской лаской.Они косились на меня с опаской.А я разлил огонь, неумолим,Невозмутим под равнодушья маской.

Я видел: им не сделать и глотка,Не знающим, как пьют напиток жгучий.Я сам не пил. Мой спирт — на трудный случай.И если нынче поднялась рука,То для того, чтоб проучить их лучше.

— За тех, кто в море!Выпьем залпом, львы!..Глоток — и слезы градом у обоих.Давали им аптекарских настоек,Но — тщетно все! — две гордых головыБеспомощно уткнулись в круглый столик.

…Наказываю вас за то, что яЗнал в жизни только ночи штормовые.За то, что лето вижу я впервые,Бессменно, год за годом, шел в моря.Забыл, как пахнут травы полевые.

Вас, прозябающих в тепле,Наказываю, чтоб встряхнуть немножко,За то, что ел сушеную картошку,За то, что лук в каютной полумглеРастил в открытом море на окрошку…

Я посмотрел в последний раз на дам.И вдруг увидел тонкие косички,Такие ж, как у школьницы-сестрички.В глазах мольба: «Пора нам по домам!»Растерянные, рыжие реснички…

Я молча взял их под руки. У плечКачнулись их доверчивые плечи.Мы вышли в голубой июльский вечер,В открытый мир огней и первых встреч,Спокойной ясности и беспощадных смерчей.

* * *