Когда осыпается яблонев цвет - Лариса Райт

– К тому же и отец погиб. Когда это случилось?

– Вот это как раз самое интересное. Можно было бы все нюансы поведения Шлыкова легче легкого списать на отсутствие отца и стресс, связанный с его гибелью. Только ничего такого не было.

– Как не было?

– Прочерк в свидетельстве о рождении и утверждения женщины еще ни о чем не говорят.

– Оля! – Маргарита Семеновна уже хотела начать чтение нотации о том, что негоже завучу собирать грязные сплетни, но та предупреждающе подняла руку и продолжала:

– Честно говоря, с просьбой о переводе Егора в нашу школу обратился его отец собственной персоной.

– ???

– Человек он немолодой, небедный и широко известный. К тому же лет уже эдак тридцать добропорядочный семьянин, великолепный муж, отец двоих детей и дедушка троих внуков. А Егор с его мамой-актрисой под такую историю, ясное дело, не подпадают.

– Грязь какая!

– Правда жизни, Маргарита Семеновна. В общем, человек этот участие в судьбе Егора принимает не последнее, так что особо гневаться на него и клясть на чем свет стоит, наверное, не стоит.

«Ритуля, естественно, снова нахмурилась. Конечно-конечно, только она может решать, как ей относиться к нерадивому папаше и неверному мужу. Фантазерка какая-то. Ей в монастыре с такими взглядами работать надо, а не в школе».

– Участие принимает не как друг семьи или какой-то там знакомый, а как самый настоящий отец. Егор в курсе событий, папу принимает, советуется с ним, дорожит его мнением и не держит на него никакой обиды. В этом, наверное, заслуга матери. Все-таки что-то хорошее она для сына сделала. Сказала ему: «Во-первых, тебя, учитывая ситуацию, вообще могло не быть на этом свете. Во-вторых, твой отец имел все рычаги для давления на меня и отказа от отцовства. И в-третьих, ты обязан испытывать к нему бесконечную благодарность за то, что он этого не сделал». Так что к родителям Шлыков испытывает самые нежные чувства. Для официальной семьи отца он сын его хорошего знакомого, скончавшегося от неизлечимой болезни. В нем принимают участие, ему сочувствуют, зовут на семейные праздники и берут на выходы в свет. Егор пока соблюдает правила игры, и, надеюсь, они мальчишку не слишком тяготят. Конечно, страшно подумать, что начнется, когда дело дойдет до дележки наследства, но это уже, как говорится…

– Не наше дело.

– Вот именно.

– И ты считаешь, Оленька, что эта ситуация никак не повлияла на характер Егора?

– А как она могла повлиять? Есть мама, есть папа, есть вожделенная свобода. Не жизнь, а малина.

– Хорошая малина, если ты везде на вторых ролях.

– Как это?

– Просто, Оля. Просто как дважды два. У мамы на первом месте работа, у папы – официальная семья, а у бабушки, наверное, телевизор. А Егор, как ты сама заметила, достаточно амбициозен. Ему ой как хочется сыграть хоть где-то первую скрипку. Потому он и хамит учителям, потому и рисуется. Знаешь, у тебя слишком много бумажной работы. Ты стала завучем больше, чем учителем.

Завуч усмехнулась:

– Как говорят ваши любимые французы, Маргарита Семеновна: C`est la vie [5].

Из кабинета завуча Маргарита вышла с твердой уверенностью в том, что теперь она знает, как поступить. Егор хотел играть первую скрипку. Что ж, она даст ему этот шанс. Пусть попробует. Игра на сцене – отличное орудие, которым можно утереть нос и Крылову, и другим одноклассникам, а главное – матери-актрисе, что поставила работу выше интересов собственного ребенка. «Она считает, что ее дело такое трудное и такое важное? Ха! Я докажу ей, что скакать по сцене – плевое дело, и нечем тут гордиться». Если правильно вложить эти мысли Егору в голову, он будет играть. А раз согласившись на условия Маргариты, раз уступив, перестанет совать палки в колеса, и дурацкая мозоль наконец исчезнет. Конечно, сначала придется ей самой создать видимость уступки, опуститься до просьб и убеждений. Но дело того стоит. Это не поражение, а обычная хитрость, умелая игра для достижения своих целей. Маргарита привыкла достигать желаемого и способами не гнушалась. А здесь и надо было всего ничего: чуть-чуть актерского мастерства, щепотка учительского опыта, кроха красноречия, и окажется Шлыков в ее власти со всеми потрохами. Любимое правило: создай иллюзию равноправия. Иными словами, хочешь получить верного солдата, дай ему почувствовать себя генералом. В успехе намеченного предприятия Маргарита Семеновна Черновицкая нисколько не сомневалась.

14

Весна 1971 года

Время лечит? Боль проходит? Память стирается? Нет, нет и нет! Время – микстура, что превращает боль из режущей и колющей в ноющую и саднящую. Кровь остановилась, рана затянулась, а шрам остался и напоминает о себе уродливой полоской, то и дело вылезающей из лабиринтов сознания. Память не стирается ни усилием воли, ни течением времени. Она причудлива и избирательна. Я смотрю на папу и понимаю: даже далекое будущее не позволяет мне надеяться на то, что когда-нибудь я обо всем забуду. Он стал совершенным ребенком. Альцгеймер никого не щадит. Иногда, страшно признаться, я думаю, было бы лучше, если бы мама позволила ему совершить задуманное. Медик – он не мог не понимать, что ждет и его, и нас. Он хотел уйти тогда, когда еще помнил и любил нас, когда не был обузой, но она не дала: остановила, буквально вытащила с того света, отобрав таблетки. И кричала, кричала, что он уже идиот, если считает, что для нее его смерть может быть лучше жизни. А он плакал, и умолял, и объяснял, что перестанет быть собой. Она тоже плакала и твердила: любой, только бы живой. Он живой, но не верится, чтобы мама получала радость от такого существования. Он нас не помнит, не знает, не чувствует. Он не способен запомнить то, что было пять минут назад. Но то, что случилось пятьдесят лет назад, он помнит до мельчайших подробностей. И все время рассказывает о детстве, о юности, о любви. Говорит: «Знаете, моя Леля была чудесная женщина». А мама берет его за руку и шепчет так нежно: «Семочка, я твоя Леля». Папа смотрит с недоумением, отнимает руку и мотает головой: «Нет, вы не Леля. Зачем вы обманываете меня? Леля – красавица, а вы какая-то старуха». Мама плачет, а потом нежно гладит его по щеке и шепчет: «Да и ты у меня уже не юнец». Я удивляюсь ее силе воли. Я понимаю: наш долг сделать уход папы достойным и легким. Я делаю все что могу: ухаживаю, подаю, убираю, но я не вижу в нем прежнего человека, а она видит. Я спрашиваю, как ей удается? А она смотрит на меня с каким-то непонятным сочувствием и отвечает: «Странно, что ты не понимаешь». Я однажды спросила: «Что же тут странного?» Она долго молчала. Потом спросила: «Если бы Леша вернулся? Контуженный, покалеченный, страдающий амнезией, но живой – это было бы хуже?» Теперь молчала я, потом только выдавила: «Он не вернулся».

Я бы хотела однажды проснуться с амнезией. Это единственный способ забыть обо всем если не окончательно, то хотя бы на время. А Альцгеймер, оказывается, не выход: давние события никуда из сознания не уходят, боль остается болью, а потеря – потерей.

Мама права: мне было бы легче, если бы Николенька жил с нами. Но эти слова только бередят душу. Невозможно – значит, невозможно, и другого слова не подберешь. «Беда не приходит одна» – это про нас. Конечно, родители не испытали приступа счастья, узнав о том, что я не просто осталась без жениха, но еще и беременная. Но потом поняли, что ребенок – это единственное, в чем я могла найти хоть какое-то облегчение и утешение. Если бы он был со мной, наверное, время ускорило бы свою терапию. Когда Николенька появился на свет, заботы о нем, радость от его существования действительно позволяли на какое-то время забыться, но случилось то, что случилось. Проклятый Альцгеймер забрал у меня не только отца, но и сына. Отец – инвалид, мама – сиделка при нем, и я с неоконченным высшим – отличная компания для хорошего заработка и предоставления малышу всего необходимого. Любви у Николеньки предостаточно, но любовью сыт не будешь.

Мама говорит: я должна быть благодарна Лешиным родителям за то, что они взяли на себя заботы о внуке и дали мне возможность встать на ноги: крутиться как белка в колесе, чтобы успеть на две работы и в институт (пришлось перевестись на вечернее). Уход за папой стоит дорого, моего заработка в школе не хватит даже на прожиточный минимум. Конечно, до родов я проявила себя там с лучшей стороны, и дети ко мне привязались, но все-таки педагогу без стажа, да и пока без диплома, никто не даст полную ставку. Приходится довольствоваться малым, но это лучше, чем ничего. «Мир не без добрых людей» – мамина любимая фраза. Она считает верхом доброты предложенное мне коллегами папы место нянечки в больнице. Я понимаю: и это лучше, чем ничего. Заработок копеечный, но в буфете всегда остается еда и свежие булочки, что так нравятся папе. К тому же много благодарных больных. Кто шоколадку сунет, а кто и денежку в карман положит. Я не брезгую. Нет ничего предосудительного в том, чтобы купить своему ребенку лишнюю конфетку. Хотя на лишние у меня все равно не хватает. Утром – школа, днем – больница, вечером – институт. Доползти бы до кровати. Каждый раз думаешь, что упадешь замертво и проспишь отведенное время беспробудным сном. Но ничего не получается. Мысли будоражат усталое тело: лежишь и грезишь о том, чтобы скорее наступило утро. Тогда можно снова бежать, спешить, торопиться и не думать, не вспоминать, не терзаться. Вот так шесть дней в неделю. И только в воскресенье глоток почти счастья: Николенька. Раньше радовался, ручки тянул, а теперь прячется за юбку свекрови, отходить не хочет. То ли злится на меня, то ли действительно успевает забыть за неделю. Я не выдерживаю – реву. Лешина мать сердится: «Пугаешь ребенка!» Но ведь тяжело каждый раз два часа объяснять малышу, что я его мама, что люблю его, что никогда не брошу. А он молчит и смотрит так, будто хочет сказать: «Уже бросила». Мама просит не изводить себя, подсовывает какие-то медицинские книжки, где написано, что годовалые дети еще не способны делать сложных психологических выводов. «Он забудет этот период», – утверждает мама, и я верю, что так и будет. Как только получу диплом и полную ставку, отдам его в сад и буду забирать после работы. Так и заживем: мама за папой ухаживает, я – за Николенькой. Конечно, Лешкина мама будет умолять не делать этого, говорить о том, что внук – ее единственное утешение, что никого другого у нее нет. Но ведь и у меня нет. И это мой сын. И он будет со мной. Я же не стану запрещать ей видеться с мальчиком, и в гости мы к ней будем ездить по воскресеньям, но воспитывать Лешкиного сына я буду сама. Так, как мы этого хотели. Так, как об этом мечтали.