Американская дырка - Павел Крусанов

– И что же ты считаешь невозможным, но достойным желания? – поинтересовался я.

– Ну скажем, попытку осознать себя как мыслящую волну, волевым усилием изменить частоту своего колебания и в результате стать чем-то совсем другим. Например, электрическим скатом.

Тут зазвонил телефон. Не дожидаясь, когда в приемной ответит занятая приготовлением корпоративного стола Капа, я взял трубку.

– Поздравляю. – Голос директора “Лемминкяйнена” был по-праздничному бодр. – Мы на пороге перемен. Я думал, будут жертвы, а мы, смешно сказать, отделались без крови.

– Спасибо, – кисло откликнулся я – флэшка с письмами Капитана жгла мне карман. Кроме того, я вовсе не был уверен, что перемены, каковы бы они ни были, наперед следует встречать с восторгом.

– Так ты еще не знаешь? – Кажется, Капитан моему неведению обрадовался.

– О чем?

– Понятно. Ну так слушай…

И он поведал новость дня: американцы заложили в Миннесоте на выступе

Канадского щита скважину с проектной глубиной восемнадцать километров.

Увар достал из принесенного с собой пакета пергаментный сверток, положил его на край уже накрытого стола и развернул.

– О! – поводя голыми плечами, восхитилась бухгалтер. – Это вершина торжества!

– Нет, – сказал Увар. – Это всего лишь кета горячего копчения.

Домашнее производство.

Мы только успели выпить по стаканчику шампанского, когда в приемную

“Танатоса” впорхнула лютка и рассказала про американскую дырку подробности. Оказывается, янки уже не первый месяц спешно искали у себя в закромах зону тектогенеза на стыке архейского комплекса пород с мозаичной структурой, заданной неравномерно гранитизированными образованиями, и протерозойским зеленокаменным поясом, примерно соответствующую району Кольской СГС. Под проект своей сверхглубокой они, помимо целевых ассигнований, пожертвовали даже часть денег, изначально выделенных на лунную программу, по поводу чего случилась небольшая буча в конгрессе. Туда, на скважину, американцы бросили все лучшее, новейшее, все скоростное, как будто бы вопрос стоял о жизнисмерти. Ну вот, нашли и забурились.

Кроме того, возобновить работы на своей скважине в Оберпфальце готовились и немцы. По геофизическим данным там, в глубинной части шовной структуры между Чешским срединным массивом и

Саксоно-Тюрингской герцинской складчатой зоной, располагалось весьма специфическое образование – “Эрбендорф-Вогенштраубское тело”. Оно отличалось высокой отражающей способностью контактов, выделялось по гравитационным и магнитным параметрам, обладало аномально высокой электропроводностью и запредельными скоростями сейсмических волн. Не иначе – логово дракона, которому мечом по имени Грам пустил кровь

Зигфрид. А что такое кровь дракона? Тот же эликсир-магистерий. Она же и клад – чудовищный инструмент изобилия.

Ко всему и шведы собрались заложить у себя сверхглубокую скважину

Гравберг-4, причем даже не пытаясь мотивировать для публики ее геологическую концепцию.

Это было удивительно и ужасающе одновременно, как будто перед тобой распахнулись какие-то скрытые и даже вовсе не предполагаемые пространства, ступив в которые, ты уже не знаешь, чего тебе здесь ждать, хотя окрестный пейзаж премного впечатляет глаз. То есть режиссура Капитана во всей красе продемонстрировала свою действенность. Конечно, само по себе это еще не подтверждало верность основного положения – неизбежной кары дерзнувшим познать тайны преисподней, – но промежуточный успех каким-то образом вселял уверенность в предполагаемом финале.

Словом, праздничная пестринка и впрямь получилась с настроением: как уже говорилось, обычно в эту пору ждешь всякой невидали, чудес и симпатичных происшествий, а тут, пожалуйста, – буквально на глазах сбываются немыслимые планы. Чистый Гофман, Эрнст Теодор Амадей.

Увар, правда, глядя на наше с Олей таинственное воркование, но не ведая его причин, рассказал правдивый анекдот про одного не то народовольца, не то эсера, не то еще какого-то идейного громилу, который, очутившись раз на богатой профессорской даче, исследовал цветник, осмотрел живопись, отобедал на елизаветинском фарфоре, после чего задумчиво сказал: “Все так хорошо… Очень хочется бросить бомбу”. Понятное дело, он имел в виду мое и люткино вызывающее поведение, неприличное в обществе, поскольку оно давало повод к зависти, однако я нашел в его словах добавочный смысл, который Увар, вероятно, вовсе туда не вкладывал.

Я вспомнил, что некое смутное, но похожее уподобление пришло мне на ум, когда Капитан впервые заговорил со мной о показательном разрушении самого меркантильного человечника. Это было в августе, под Лугой, в придорожном трактире “Дымок”. Сейчас конец декабря, и под меркантильный человечник уже подведена мина… Мы только выставили ее, как обмазанную лакомым медом приманку, – Америка цапнула ее сама. Цапнула, чтобы стать еще богаче, еще могущественнее, еще спесивей и жирнее… И пусть мина эта весьма сомнительного устройства, по какому-то закону постгуманистического свойства хочется верить, что она рванет. Не гуманно, а хочется. И мы надеемся, что наши вера и воля заставят ее рвануть. Вот так. И, если разобраться, что я чувствую? Кем я себя чувствую? Нигилистом с сальными волосами, из ненависти к чужому благополучию метающим бомбу в богатую дачу? Нет.

Нет, нет и нет. Благодаря Капитану я чувствую себя гордым носителем безукоризненного духа, вырвавшимся из пасти хищника – жрущего все подчистую рынка, чувствую себя рыцарем бескорыстия, выскользнувшим из жуткого зева пресловутого общества потребления, чудовищного торжища желаний. Я научился действовать легко и свободно, я почти перестал страшиться приключений и испытаний, найдя в них способ обрести достоинство, я научился вести себя так, будто в моих поступках есть смысл и цель. Я больше ничего не продаю, потому что со мной только мои (ставшие моими) неуязвимые дух и цель, которые не продаются. Я ничего не покупаю (кроме необходимого), потому что мне, собственно, ничего больше не нужно. Я понял, что жизнь – разновидность искусства, и если ему хорошо обучиться, то жизнь может стать такой, какой ты ее сделаешь. При этом, правда, эстетика с потрохами поглощает этику, но сравнима ли эта потеря с тем, что мы приобретаем? Разумеется, идя к чему-то, мы неизбежно от чего-то удаляемся. То есть, приобретая, мы теряем – таков незыблемый закон.

Так что ж теперь, стоять на месте, замереть? Застыть соляным столбом и найти в этом упоение? Не скажу о Боге, поскольку мы ловим только

Его тень, вернее, только часть, клочок Его тени, которая и есть

наше представление о Боге, но религия – чистейшая производная от эстетики. Мы не хотим грязного, скверного, склизкого и стонущего мира. Мы хотим стоять посреди чистого, сияющего храма. Мало кого привлекают гниль, испражнения и кровавые ошметки – вот почему мы не с бесами. Ведь бесы, по определению, мерзостны, их цель – изгадить мироздание. Нам это не по2 сердцу – и все. Так что этика и загробные муки тут не при чем. Словом, благодаря Капитану, мне кажется, я тоже теперь почти трансцендентный. Меня теперь тоже не просто поколебать…

Черт! Но зачем этот змей с наколотой на раздвоенный язык ложью, зачем этот искуситель писал Оле? О чем он ей писал? И что она ему отвечала?

Тут я вышел из задумчивости и вернулся в мир, к существованию. Увар, подняв пластиковый стаканчик с водкой, заканчивал какой-то витиеватый тост:

– …Так что, милые дамы, не надо бояться делать глупости. Настоящую глупость сделать оч-чень непросто. За это я и предлагаю выпить.

– О! – округлила губы бухгалтер. – Это вершина торжества!

– Нет, – сказал непреклонный Увар. – Это чистая правда.

В “Танатосе” мы с Олей пили только шампанское и каберне, закусывая болгарским перцем и рыбой, но за руль я все равно решил не садиться: канун праздника для дорожных ментов – самая страда. Поэтому, оставив

“десятку” у конторы, мы отправились на Графский пешком, благо идти было совсем недалеко.

Снег скрипел под ногами, реденько и мелко трусил с черных небес, взблескивал искристой россыпью под фонарями и в свете автомобильных фар. Я почти всю дорогу молчал, а Оля щебетала, словно диктор в эфире. В какой-то момент мне внезапно показалось, будто мы так далеки друг от друга, что даже время внутри нас не только течет по-разному, но и имеет разный цвет: во мне оно – рубиновое, густое, как остывающая лава, с внутренним жарким свечением, а в ней – звонкое и голубое, как купорос. Я не утерпел и скомандовал себе:

“Вперед, улитка!”, после чего рассмеялся в ответ на какой-то очередной веселый люткин треск. Кажется, это подействовало. Во всяком случае, острое чувство отстраненности, оставленности перестало заглушать пряный букет прочих чувств. Хотя о какой пряности можно говорить на легком морозце, когда воздух вокруг был бы стерилен, кабы не был напитан дымами машин, – зимой запахи замерзают, позволяя себе быть только в цветочных магазинах, фруктовых рядах рынков и моем кухонном шкафчике, полном задумчивых азиатских специй…