Последний бой - Павел Федоров

— Завтра еще хорошенько разведаем,— сказал он.

— Мы и сегодня неплохо разведали,— заметил штурман.

— Там же часовой...

— Не ждать же, когда он снимется?

— Надо проскочить без стрельбы...— проговорил Головачев.

Я понимал, что ему не хочется терять людей понапрасну: меня на коне могли подстрелить одним из первых.

Весь следующий теплый погожий день мы провели в густом лесу, греясь на ласковом августовском солнце, слушая задушевное пение штурмана Алексея. Сварили яички, поделили поровну харч.

Хоть и выдался славный солнечный день, время тянулось медленно, да и разные думы горестные одолевали. Редко кто, переходя железку, обходился без потерь. Тем более что стоявший между двумя линиями железных дорог батальон Ивана Матяша не давал фашистам никакого покоя, налетал то там, то здесь, отправляя под откос поезда. Гитлеровцы бесились, подолгу чинили полотно, выставляли усиленную охрану... Все разговоры сводились к тому, что нам уготовит следующая ночь.

— Надо было вчера же проскочить, да и все! — хмуря широкое, скуластое лицо, проговорил Миша Чугунов. Он сидел и штопал белый шерстяной носок.

— Так ведь сам вел разведку и доложил, что часовой маячит,— возразил помощник Головачева сержант Семенов, который еще вчера поддержал решение командира отложить переход на сутки, ссылаясь на то, что маловат у них запас хлеба и Бахман почти разут.

— И сегодня в другом месте будет маячить. Мы с Бахманом прикрыли бы слева, а ты справа. Первый раз, что ли! — Чугунов надвинул козырек серой кепки на высокий выпуклый лоб и, заслонив его от солнечного света, добавил:— Отложили, будто увильнули...

— Тут уж, коли тебе написано, не увильнешь. Я еще вчера говорил, что не нужно оттягивать, не следовало,— раздельно проговорил штурман Алексей и стал насвистывать какую-то грустную мелодию.

Я был с ним вполне согласен, по своему опыту знал, что, отложив вчера переход, мы расслабились, утратили боевой настрой.

На протяжении всего пути — а мы уже шли четыре дня — я ни разу не вмешался в дела командира и не позволил себе давать ему какие-либо советы. Да и не было в том надобности — вел он группу разумно, грамотно, мы шли только ночами. Днем отдыхали. Я слезал с коня и пас его на маленьких травяных полянках. Миша помогал седлать и расседлывать и, если не было поблизости подходящего пня, подсаживал меня в седло. Иногда и буланого мы пасли вместе и вели разные беседы.

Бывают такие дни, когда кажется, что часовая стрелка будто и не двигается совсем, а скучно застыла на месте. День тянется неимоверно долго и уныло...

Оружие проверено, вычищено, продукты уложены в вещевые мешки, портянки высушены, дырки на пиджаках и штанах партизанских залатаны, а сна ни в одном глазу. Что делать?

— Были бы уж на полпути к Кроткам,— не унимается Миша Чугунов.

— Что верно, то верно,— поддерживает его Терентий и протяжно вздыхает.

...К вечеру небо заволокло тучами. В лесу стало пасмурно и неуютно. Запахло дождем и сочными сырыми травами. Такая погода нам была на руку.

Сумерками, пройдя по лесной наезженной дороге километра два, вышли к полю и встали на перепутье. Один путь вел к линии железной дороги, где намечался переход, другой — в село Глинья. Решили посовещаться. Мне совсем не нравились такие незапланированные остановки.

Я сполз с коня и отпустил поводья. Взмахивая головой, он стал срывать придорожные колосочки ржи, и я охотно дал ему волю. За эти дни успел привыкнуть к буланому и полюбил его за верную службу. Он провез меня более ста километров, на стоянках тыкался мордой в плечи, тянулся теплыми губами к вещевому мешку, откуда так вкусно пахло ржаным хлебом.

Я знал, что мне придется расстаться с ним, совсем не подозревая, что произойдет это очень и очень скоро... Переход через магистраль — это еще одно сражение, оттого и тревожно на душе. Храбрость испытывается в делах, в боевой обстановке. Неужели я уже утратил ее? Почему я так беспокойно реагирую на такой пустяк, как остановка, и прислушиваюсь к словам командира.

— Сказал, нет,— донесся до меня голос лейтенанта Головачева.

— Хлеба у нас маловато, а идти сорок верст,— возражал сержант Семенов.

— Ничего. Обойдемся,— ответил Головачев.

— Как же обойдемся?

— Сказал — никаких заходов.

— Бахман, товарищ лейтенант, совсем босой. Подошву веревочкой привязал... натрет ногу на марше и тогда... Мы совсем ненадолго...

Помощник Головачева упорно настаивал на том, чтобы зайти в село Глинья. Как заинтересованное лицо, его поддерживал Бахман. Лейтенант, на мой взгляд, правильно делал, что не соглашался. Войдет человек в хату, молочка попьет, хлеба попросит, с молодицей пошушукается — и расхолаживается: гаснет воля, увядает собранность.

— Хорошо. Зайдем на полчаса,— неожиданно сдался Головачев.— Проведем разведку с обоих концов села, соблюдая маскировку, как полагается...

Я хотел возразить против захода в село, но почему-то промедлил и не сделал этого. Только потом понял, что не уберег молодого командира от непоправимой ошибки.

Как и многие деревни, Глинья состояла из одной улицы. Развилка дорог, на которой проходило совещание, как раз находилась напротив центра села, обозначившегося в зелени садов темными и мрачноватыми в сумерках крышами хат. Наплывала хмурая, серая ночь. Не светилось ни единого огонька, слышно было, как яростно лают собаки, очевидно, вспугнутые нашими разведчиками.

Сигналы последовали один за другим, и наша группа в числе четырех человек, с лейтенантом впереди, двинулась через поле к центру села. Я вел буланого в поводу, охотно позволяя ему срывать все, что попадалось в темноте. Мы прошли узким скотопрогонным переулком к низким сараюшкам и остановились перед темными окнами хаты.

— Привязывайте коня. Зайдем молока попьем,— сказал Головачев.

Пока я возился у палисада с ременным поводом, захлестывая его за колышек, лейтенант, пошептавшись с летчиком и Терентием, постучался в хату.

Дверь открыла недовольная нашим визитом пожилая, закутанная в шаль хозяйка.

Мы поздоровались. Головачев попросил молока и немного хлеба. Хозяйка ничего не ответила, долго возилась с лампой, протирая тряпицей стекло.

Я не утерпел и спросил о гитлеровцах.

И снова хозяйка ответила не сразу — покашляла в конец шали, подкрутила фитиль в лампе и только после этого сказала, что фрицы были вчера:

— С вечера тарахтели мотоциклами.

— Сколько их было? — поинтересовался Головачев.

— А кто их знает... гоняли по улице,— ответила она и ушла куда-то за молоком. Принесла горшок, не спеша расставила чашки, потом пошла в чулан за хлебом.

— На черта мы сюда забрели? — вдруг громко проговорил Терентий.

Лейтенант наспех выпил молоко и, велев Терентию взять принесенный женщиной хлеб, сказал:

— Пошли. Спасибо, хозяйка.

— Чем богаты,— ответила она, не поднимаясь со скамьи.

Улица встретила нас еще более яростным лаем собак и густой темнотой.

— Где они, черти? — остановившись посреди улицы, проговорил Головачев и тихонько свистнул.

Послышался ответный свист. Через минуту из темноты вышли сержант со штурманом Алексеем и Чугунов с Бахманом.

— Все. Кончай,— приказал командир.

— Обуви-то еще нет, товарищ лейтенант,— бросил Семенов и, не дойдя до нас шага три, остановился. Сбоку от него темнели фигуры Миши Чугунова и Бахмана. Отдельно стоял Алексей, и я слышал, как он негромко молвил:

— А я и молочка выпить не успел...

— Все, говорю, все! — резко произнес лейтенант. И тут раздался леденящий душу выкрик:

— Рус! Бандит! Рук верх!

Крик заглушил близкий металлический грохот пулемета и треск автоматов. Свет трассирующих пуль ослепил глаза. Шарахнувшись к сараю, я услышал, как под чьими-то телами затрещали колья плетня, и увидел взметнувшиеся над изгородью фигуры Семенова и Головачева. Я тоже рванулся было за ними, но куда было мне с одной-то рукой! Сбоку от плетня, с крыши небольшого сарая, полого, до самой земли, свисали уложенные на жерди снопы — к ним-то я и кинулся, надеясь, что они помогут мне перелезть через плетень. Ухватившись рукой, я почувствовал, как незакрепленные жерди раздвинулись, провалился и упал на что-то влажное. В нос ударил знакомый запах вяленых листьев табака, и я понял, что лежу в сушилке, где на бревнах были положены жердочки и на них разостланы стебли недавно срезанного самосада. Я втиснулся между жердями и стал зарываться в большие табачные стебли с чуть вялыми листьями.

А во дворе уже повизгивала динамка ручного фонаря и совсем близко раздался голос фашиста:

— Лямпа, хосяйка! Шнель! Лямпа!

В сердце отдается стук солдатских сапог о крылечные ступеньки, бухающе хлопает дверь, мерзко продолжает визжать динамка, слышится голос на русском языке: