Современная новелла Китая - А Чэн

Родители Пань Цинцин умерли рано, и осталась она одна с мужем — Ван Мутуном, здоровенным мужиком. Такому впору на тигров охотиться, а он за лесом присматривал, как и жена. Перед едой любил пропустить чарку-другую кукурузного самогона, который гнала Пань Цинцин, а если перепивал, ей же доставалось. Вообще-то мужем он был неплохим и по-своему любил жену. Сам ходил в горы за хворостом, жену не посылал, сам рубил его и складывал в ровные поленницы перед входом. Прорубал просеки в лесах, и в Зеленом логе уже почти двадцать лет не было пожаров. Сам обрабатывал большой приусадебный участок на берегу ручья, круглый год обеспечивая семью овощами. Пань Цинцин оставалось лишь присматривать за детьми, кормить свиней и делать всякие мелочи по дому, поэтому в свои двадцать шесть лет, имея двоих детей, она оставалась юной и красивой, как девушка.

Грамоты Ван Мутун не знал, зато был сметлив и очень самоуверен. Он чувствовал себя хозяином Зеленого лога, маленьким феодалом. Все здесь принадлежало ему: жена, дети, дом, хотя сам он подчинялся лесничеству. До рождения детей Пань Цинцин не раз просила сводить ее в лесничество, почти за пятьдесят километров, так он даже бил ее за это или ставил в наказание на колени. Боялся, что жена, увидев другую жизнь, полную соблазнов, сбежит с каким-нибудь бездельником, которых полно в лесничестве. Лишь когда родился сын, а потом дочка, он немного успокоился — дети крепко привязывают. Наконец он почувствовал, что Пань Цинцин ему настоящая жена. Теперь пощечины он щедро раздавал детям, ставил их на колени, как, бывало, жену, поддерживая таким образом порядок в семье. В домике, увитом плющом, образовалось маленькое общество, где соблюдалась железная субординация и каждый знал свое место.

Они жили оторванные от мира; такую жизнь, пожалуй, не назовешь идеальной, зато она была спокойной и привычной. Раз в месяц Ван Мутун ходил в лесничество, получал жалованье за себя и жену и покупал все необходимое: рис, масло, соль и многое другое. Кроме того, он приносил домой новости, рассказывал, что случилось в лесничестве и за его пределами. Пань Цинцин слушала мужа, широко раскрыв свои блестящие круглые глаза, с таким любопытством, словно он рассказывал ей заморские волшебные сказки. В последние годы это чаще всего были истории о хунвэйбинах и цзаофанях: как ученики, надев на своих очкастых учителей черные доски, водили их по горам, точно обезьян; как один лесотехник, проучившийся полжизни, бросился в заводь для буйволов и захлебнулся на мелководье, даже спину не замочил. Теперь критикуют каких-то конфуцианцев, охотятся за ними, как за оленями, только что не стреляют. Всех грамотных называют конфуцианцами. Эх, хорошо у нас в Зеленом логе! Земля черная, жирная, палку воткнешь — и то прорастает! Мы с тобой грамоте не обучены, никого не трогаем, и нас никто не трогает…

Пань Цинцин не все понимала, но чувствовала, что грамотным сейчас живется несладко, что культура — это несчастье. А вот они с мужем счастливы. «Хорошо у нас в Зеленом логе!» Она так привыкла к этим словам, что поверила в них и не хотела думать о непонятной борьбе в лесничестве и прочих дьявольских местах. У нее не было никаких особых желаний — лишь бы муж поменьше ругался и не так сильно бил. Едва темнело, они крепко запирали дверь и ложились спать, сжигая, таким образом, за полгода не больше четверти литра керосина. Никто не слышал, о чем говорят муж с женой ночью, только луна да звезды, глядевшие в высокие окна.

— Цинцин, роди мне еще нескольких ребятишек!

— У нас и так двое. А ты сам говорил, что сейчас нельзя много рожать. Сделают стерильным!

— Ничего, нам и семерых можно!

— Не бережешь ты меня…

— Не берегу? А чего тут страшного?

— В лесничестве заругают…

— Не бойся! В крайнем случае не дадут пайка на лишних детей. Так у нас земля есть. Разве не видишь: у меня руки — как совки для риса! Почему же не родить? Вот скоро хлопчатник посею, достанем прялку твоей матери, ткацкий станок, вымоем хорошенько…

— Вижу я, ты всю жизнь хочешь меня в горах продержать! Как фазаниху!

— А что? Ты моя!

Он крепко обнимал Пань Цинцин, и она затихала в его жарких объятиях. Да, она — его собственность, он может ее ругать, бить, а она будет рожать — так же легко, как плодоносит дерево. Ведь она здоровая, в самом расцвете, боль ей нипочем. И молоко из грудей льется так же свободно, как сок из дерева. Муж у нее сильный: хоть кабана, хоть тигра одолеет. Руки — как железные обручи, обнимет — не вырвешься. Силушку девать некуда! Но там, за горой, мужья с женами, пожалуй, то же самое делают?

Летом 1975 года в Зеленом логе появился Однорукий. Не какой-нибудь там начальник, а простой городской парень, ровесник революции 1949 года, направленный в лесничество на поселение. Звали его Ли Синьфу. Высокий, красивый, приветливый. Он хорошо умел отбирать семена и выращивать рассаду, но в 1966 году к нему вдруг стали привязываться хунвэйбины. А тут он еще, прыгая на поезд, угодил под колеса и потерял руку. С тех пор у него вместо руки болтался пустой рукав.

Несколько лет Ли Синьфу промаялся в городе и вернулся в лесничество — здесь-то его и прозвали Одноруким. Никто не знал, куда его пристроить, обзвонили все лесоповалы, все лесоводческие бригады — нигде не берут. И инвалид, и у хунвэйбинов на заметке — лучше не связываться. А то, как говорится, уронишь кусок соевого творога в золу, потом не сдуешь, не отряхнешь. В это время из Зеленого лога пришел за своим пайком лесник Ван Мутун. Завполитотделом лесничества, однофамилец Мутуна, увидев лесника, хлопнул себя по лбу: почему бы не послать Однорукого в Зеленый лог на помощь Ванам? Работа не тяжелая, к тому же на сотни верст вокруг ни души. С кем ему там вступать в сговор — с мартышками и фазанами?

Ван Мутун обрадовался было, но, узнав, что речь идет о калеке, сразу скис.

— Послушай, старина Ван, — похлопал его по плечу завполитотделом, — ведь ты давно хочешь вступить в партию? Вот тебе испытание и партийное поручение. Что калека — не так уж плохо, легче им руководить. Я лично с ним поговорю, скажу, что он должен беспрекословно тебе подчиняться, обо всех своих действиях докладывать, а на отлучки из Зеленого лога спрашивать у тебя разрешения. Ну, и ты постарайся, помоги перевоспитать этого молодого интеллигента, совершившего ряд ошибок!

Лесник кивнул. Ему даже нравилось, что он будет кого-то перевоспитывать.

Так Однорукий поселился в Зеленом логе, и в обществе, возглавляемом Ван Мутуном, стало на одного члена больше. В двадцати — тридцати шагах от своего дома, почти на самом берегу ручья, Ван с женой поставили невысокий сруб, покрыли еловой корой, и получилась хижина. Сначала лесник не испытывал к Однорукому какой-либо неприязни, наоборот, ему льстило, что тот называет его не иначе как старшим братом Ваном. А Однорукого сразу очаровала тихая красота Зеленого лога. Ван каждое утро посылал его на смотровую вышку на перевале. Ли Синьфу шагал по тропинке, змеившейся среди леса, и ему казалось, что все это сон. По долине стлался молочно-белый туман — густой и текучий, как сок, и возникало ощущение, будто не идешь, а плывешь. Таять туман начинал часов в девять-десять, когда из-за горы появлялось солнце. Ли Синьфу сидел на смотровой вышке, среди тысяч изумрудных деревьев, а под ногами по-прежнему расстилался туман. Особенно хороши были гуандунские сосны и железные ели — тсуги, их макушки торчали из тумана как волшебные островки.

Но ни о чем волшебном Однорукий не думал, если не считать того, что ему нравилась хозяйка, очень добрая и красивая. Ее черные глаза, казалось, могли говорить и даже петь. Ли Синьфу всячески скрывал свои чувства, предусмотрительно держался от Пань Цинцин на расстоянии, но молодому парню невмоготу одиночество. А с кем можно было дружить в этой зеленой долине? С обезьянами, дроздами, рябчиками?

Семилетний Сяотун и пятилетняя Сяоцин, дети Ванов, вначале побаивались Однорукого, но после того, как он поймал мальчику коноплянку, а девочке сплел венок и позволил поглядеться в свое зеркальце, все изменилось, и дети стали называть его дядей Ли. А еще через некоторое время Сяотуна уже невозможно было вытащить из хижины Однорукого. У детей горцев есть свое обаяние, есть и свои навыки. Однажды в хижину заползла большая змея, и Однорукий затрясся от страха, но Сяотун ему объяснил, что змея ни за что не нападет на человека, если ее не трогать. И еще он с видом знатока заявил, что в Зеленом логе водятся три типа змей: бамбуковая, шумливая и вертлявая. Бамбуковая очень ленивая: свернется вокруг бамбукового ствола и не двигается, только шипит, приманивая птиц. Сяотун вскинул голову, закрыл глаза и, сложив губы трубочкой, зашипел. Подлетит птица, а змея ее цап, проглотит и опять лежит — переваривает. Шумливая — та совсем другая. Она бурого цвета, и когда ползет, даже трава шуршит, а поднимется — в половину человеческого роста будет. Сяотун округлил глазенки, разинул рот и бросился вперед с криком: «Ху, ху, ху!» Третья змея, вертлявая, толщиной с топорище, а длиной с коромысло, она когда ползет, все время вертит головой, как бешеная. Боясь, как бы Сяотун не попытался изобразить и эту змею, Ли Синьфу положил ему на голову свою единственную руку и спросил: