Неоконченная повесть - Алексей Апухтин

Горич обещал заехать за ним в час, чтобы ехать вместе к Маковецким; но так как в половине второго его еще не было, Угаров отправился один. Швейцар встретил его с шумным изъявлением радости и, взбежав наверх, сам позвонил во втором нумере. Маленький, румяный человечек в непомерно широком сюртуке отворил ему дверь, помог снять пальто и, чтобы его не приняли за лакея, поспешил рекомендоваться: «Сопрунов-с, Иван Сопрунов, обойщик…» Вся передняя была загромождена сундуками и чемоданами, между которыми валялись куски обоев. Сильно пахло клеем, щетиной и свежей краской. В первой комнате Угаров увидел Александра Викентьевича, стоявшего без сюртука на деревянной лесенке и вбивавшего гвоздь в стену. Увидев Угарова, он соскочил и хотел надеть лежавший на стуле адъютантский сюртук. Угаров насилу убедил его продолжать работу и вошел в залу, где был встречен Ольгой Борисовной.

– Наконец-то, Владимир Николаевич, вы приехали навестить старых друзей… Впрочем, не извиняйтесь; Сережа сознался, что он только вчера сказал вам.

Но Угаров, чувствовавший потребность в чем-нибудь извиниться, счел долгом сказать, что он приехал бы раньше, но ждал Горича.

– Вы бы его могли долго ждать. Он здесь с одиннадцати часов убирает Сонину комнату.

Ольга Борисовна была еще очень красива, но уже приближалась к тому периоду, когда о красивой женщине перестают говорить: «как она хороша!» – и начинают говорить: «как она симпатична!» Около нее жался семилетний курчавый мальчик в плисовой безрукавке.

– Боря, ты помнишь Владимира Николаевича? – спросила Ольга Борисовна. – Помнишь, мы вместе завтракали у дедушки?

Боря посмотрел на Угарова большими недетскими глазами и сказал:

– Да, мне кажется, что помню.

– Сопрунов! – раздался из кабинета голос Маковецкого. – Зачем ты повесил здесь картину? Ведь я тебе сказал, что она должна висеть в гостиной.

– Осмелюсь доложить, это совсем не годится. Кабы в гостиной были красные шпалеры…

– Ну, не рассуждай, неси туда.

– Сопрунов! – раздался откуда-то голос Горича, – иди сюда!

И Сопрунов, взвалив на плечи большую картину, пронесся через залу.

– Вот незаменимый человек этот Сопрунов! – сказала Ольга Борисовна. – Он не только квартиру нам устраивает, но даже дает советы Соне, какие платья ей к лицу. А вот и она.

Угаров оглянулся. Перед ним стояла именно та женщина ослепительной красоты, о которой он иногда мечтал. Но это вовсе не была Соня. От Сони остались только глаза да еще ее чарующая улыбка. Она очень выросла, плечи ее округлились, особенную прелесть ее красоте придавали белые ровные зубы, «ряд жемчужин», – промелькнуло в голове Угарова устарелое сравнение. Нежные руки с прозрачными продолговатыми пальцами также поразили его, как неожиданность. Конечно, у Сони и прежде были те же зубы и те же руки, но Угаров почему-то не заметил их тогда. Он смотрел и не двигался с места.

– Вы, кажется, не узнаете меня, Владимир Николаевич? Неужели я так переменилась?

Вошел Горич с засученными рукавами сюртука и с черным столиком на голове.

– Куда прикажете поставить? – спросил он у Ольги Борисовны. – В комнате у княжны решительно нет более места.

– А вот здесь, здесь, – залепетал Сопрунов, – возле фуртапьян поставьте, на него можно ноты класть, тут ему самое настоящее место.

– Поздравляю вас, княжна, с новой победой, – сказал Горич. – Сейчас Сопрунов заявил мне, что в Петербурге нет ни одной барышни лучше вас.

– Вот как перед истинным богом! – начал Сопрунов и побежал в переднюю, потому что кто-то позвонил.

Соня засмеялась от удовольствия, но вообще манеры ее изменились: она старалась держать себя сдержанно и солидно.

– Министерша приехала, – возвестил, вбегая, швейцар, – графиня Хотынцева, и спрашивает, можете ли вы их принять?

Но графиня, не дожидаясь ответа, по следам швейцара влетела в залу, шумя платьем и браслетами и подмешивая к запаху краски какой-то сильный запах духов.

– Здравствуйте, мои милые! – говорила она, обнимая племянниц и подавая через их головы руку Маковецкому, который почтительно приложился к ней. – Я заехала на минуту посмотреть, как вы тут устраиваетесь… А, наконец-то, я вижу Борю… Quel joli gargon! [113] Оля, он весь в тебя. Ну, здравствуй, Боречка (при этом графиня грациозно нагнулась и расцеловала Борю), познакомься с твоей тетушкой, даже не тетушкой, а бабушкой… Вы не можете себе представить, как мне смешно, что я уже бабушка… Что делать, a chacun son tour. Et la petite Аня dort? [114] Я все-таки зайду посмотреть на нее. Ну, что же, зала очень хороша; рояль на месте… Только зачем эти портьеры? Это портит резонанс. Тут лучше всего сделать голубые шелковые шторы в сборках… C'est elegant et leger [115] . Гостиной графиня осталась недовольна.

– Нет, Оля, эти обои ужасны. Тут нужны или темно-красные обои, или золотые с разводами.

– Вот и я тоже говорю, – раздался в дверях голос Сопрунова. – В гостиной беспременно должны быть красные шпалеры…

– Какие шпалеры? Я говорю про обои.

– Это, ваше сиятельство, все одно, – сказал Сопрунов, приближаясь. – По-вашему – обои, а по-нашему – шпалеры.

– Qui est cet homme? [116] – с ужасом спросила графиня.

– Сопрунов-с, Иван Сопрунов, обойщик, – сказал он, подойдя совсем близко. – Мы даже с вашим сиятельством очень знакомы; мы в прошлом месяце у вас в спальне гардины вешали…

– Oh, mon Dieu! Je crois qu'il sent le vin! [117] – воскликнула графиня и убежала в другую комнату.

Через четверть часа графиня Хотынцева перевернула всю квартиру вверх дном. Она забраковала мебель в детской, большой диван из гостиной велела немедленно перенести в кабинет, а вместо него обещала, как подарок на новоселье, прислать несколько низеньких кресел. Кабинет Александра Викентьича она приказала устроить в комнате, назначенной для столовой, и очень удивилась, увидев несколько ломберных столов.

Неужели у вас будут играть в карты? J'ai en horreur les carles! [118] и даже эти столы не могу видеть без отвращения. Впрочем, иногда, поневоле, надо устраивать партию…

При этих словах Ольга Борисовна не могла удержать глубокого вздоха.

С Угаровым, представленным ей Ольгой Борисовной, министерша обошлась очень милостиво – может быть, в пику Горичу, которому не сказала ни слова. Она приказывала Угарову переносить из комнаты в комнату разные столики и табуреты, и хотя упорно называла его не Угаровым, а Уваровым, но на прощанье ласково кивнула ему головой и сказала, что она принимает по четвергам.

– Ну, прощайте, мои душки, – говорила она, целуя племянниц, – мне еще надо сделать десять визитов до обеда. Не забудьте, что вы обедаете у меня. Да скажите этому несносному Сереже, чтобы он тоже пришел. Я его совсем не вижу и не знаю, где он проводит свое время.

– Нет, нас он пока балует, – сказал Маковецкий. – Мы его видим каждый день. Но сегодня вряд ли он зайдет до обеда.

– А здесь что будет? – спросила графиня, входя по пути в пустую комнату, оклеенную серенькими обоями.

– А здесь, ma tante, мы думаем поместить гувернантку, которую придется взять для Бори.

– Боже мой, какой здесь тяжелый воздух! Alexandre, прикажите непременно сделать в этой комнате форточку.

Как из-под земли вырос перед графиней Сопрунов.

– Ваше сиятельство, – заговорил он с отчаянием в голосе, – форточка не поможет. В этой комнате всегда будет вонять, потому здесь сейчас за стеной, осмелюсь доложить…

Маковецкий схватил за плечи словоохотливого обойщика и вытолкал его из комнаты.

– Qu'est-ce qu'il dit, cet homme? [119] – спросила графиня.

– Rien, ma tante, il dit des betises [120] .

После отъезда графини Маковецкий с помощью гостей, обойщика и двух людей, пришедших наниматься в лакеи, поспешил привести квартиру в прежнее состояние.

– Знаешь, Саша, – сказала Ольга Борисовна, – мне кажется, что относительно большого дивана тетушка права. Он действительно неуместен в гостиной, тем более что она пришлет какие-то кресла…

– Ну, матушка, извини меня. Когда она пришлет, тогда мы диван опять вынесем. А я, признаюсь, этим подаркам не особенно верю. Тетушка обещала же прислать какого-то комиссионера, который нам отыщет чудную квартиру, и если бы мы его ждали, то до сих пор сидели бы в гостинице…

Подводя ночью перед сном итоги пережитого дня, Угаров пришел к двум заключениям: во-первых, что он нисколько не влюблен в Соню, и во-вторых, что он страшно ревнует ее к Горичу. В этих заключениях было явное противоречие, которого Угаров не мог уничтожить; тем не менее он был твердо убежден в правоте своего взгляда. На Горича он больше всего сердился за его предательство, то есть за то, что, сговорившись ехать вместе с ним к Маковецким, он явился туда один двумя часами раньше. Угаров положил отмстить ему тем же. На следующий день Соня пригласила их обоих к трем часам, чтобы развешивать портреты в ее комнате. Но так как Горичу немыслимо было вырваться из министерства раньше трех часов, то Угаров твердо решился предупредить его. В начале второго часа он уже был одет и готов, но это показалось ему слишком рано. Соня могла куда-нибудь выехать и еще не вернуться. К двум часам он не в силах был ждать больше и уже надевал пальто, как вдруг перед носом его раздался звонок. «Ну, если это Миллер, – решил Угаров, – я не вернусь…» Дверь отворилась – перед ним стояла высокая фигура Афанасия Ивановича Дорожинского.