Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса - Альфредо Конде

Нередко можно было слышать, как друзья разглагольствуют в салоне дворца Гимаран; правый локоть Бернардо покоился на великолепном, привезенном с Филиппинских островов лакированном секретере черного дерева с богатой инкрустацией из ценных пород дерева, которые, выделяясь на благородном черном фоне, приобретали необыкновенный блеск, поразивший Антонио с первого взгляда.

Драгоценные породы дерева составляли затейливые или самые простые рисунки, изысканные и изящные, совпадающие с геометрическим центром панелей секретера; они сочетались с точно такими же на стоявшем рядом брате-близнеце первого, к которому Антонио имел обыкновение пододвигать свой стул, садясь на него и внимая своему новому другу, который продолжал безостановочно разглагольствовать; некоторая напыщенность его манеры говорить и продуманность интонаций скрывали, как подметил Антонио, напряжение духа, державшее Бернардо в вечном смятении и побуждавшее его постоянно и неутомимо привлекать к себе внимание.

Во время этих бесед в просторном салоне дома Гимаран Антонио взирал на друга со своего наблюдательного пункта, намеренно расположенного ниже высоты, с которой вещал Бернардо Фелипе, ибо знал, что это было приятно тому, кто, несомненно, занимал по сравнению с ним более высокое положение не только по возрасту, но и на социальной лестнице. Подобные разглагольствования могли показаться претенциозными в устах юношей столь нежного возраста, но такова была действительность. Гости между тем внимали сим речам. Одни из простой вежливости по отношению к сыну хозяина дома, другие из болезненного любопытства, но почти все с негодованием. По их мнению, эти двое полностью сошлись во вкусах и пристрастиях.

Было поистине приятно сознавать, что тебя слушают гости, пришедшие в салон дона Бернардо, просторный салон, обставленный филиппинской мебелью, где по вечерам в будние дни недели хозяин с супругой обычно принимали посетителей; однако самое многочисленное общество собиралось здесь вечером в пятницу, оно было также и самым избранным, ибо тогда там мог присутствовать сам епархиальный епископ, приехавший из Мондоньедо, или какой-нибудь знаменитый ученик брата Бьето Фейхоо-Монтенегро из Овьедо, а также выдающиеся представители местных клерикалов, коммерсантов или сельских идальго, которых было так много в этом прибрежном районе провинции Луго.

Наибольшее удовольствие получал от этих устных излияний, разумеется, Бернардо Фелипе. Антонио Раймундо был сдержаннее и испытывал наслаждение от сознания того, что он включен и принят в семейство Индейца, человека, который сумел сколотить огромное состояние в сто шесть тысяч дуро, сто шесть тысяч дуро в 1767 году от Рождества Христова. Антонио чувствовал себя счастливым. Ему было вполне достаточно выслушивать ученые и скандальные речи своего друга и думать о том, что он прибыл сюда в качестве слуги высокого ранга, но все же наемного работника своего хозяина, но благодаря зародившейся между юношами дружбе вскоре по прибытии он был совершенно неожиданным образом включен в семейный круг, что и решил максимально использовать. По крайней мере, он был намерен никоим образом не допустить разрушения этой связи. А посему он продолжал молчать. Лучшее слово — это всегда то, что еще не сказано, учил его отец-писарь, и еще он говорил ему, что человек — хозяин своего молчания, а не своих слов. Оба этих замечания юноша принял как образец, как обязательную норму поведения. Он молчал еще и потому, что признавал за Бернардо Фелипе культурный багаж, никак не сравнимый с его собственным; а кроме того, потому, что так подсказывало ему благоразумие.

Прошло совсем немного времени с тех пор, как он покинул монастырь, и многие из сентенций, изрекаемых Бернардо Фелипе, вызывали у него легкое содрогание, которое он всячески старался скрыть; но он не собирался придавать этому слишком большое значение, несмотря на то что вышел из бенедиктинского монастыря, предоставившего ему образование. Вспоминая это теперь, с высоты прошедших тридцати лет, он улыбается с некой приятной снисходительностью, побуждающей его продолжить воспоминания. Интересно, что делает сейчас Бернардо Фелипе?

Ему совсем нетрудно представить его в Мадриде, где тот обосновался, едва ему исполнилось двадцать лет, вращаясь в столичных кругах в поисках того, за чем ему позволяло гоняться его состояние и к чему он всегда стремился, хотя вряд ли все это могло бы принести ему полное удовлетворение; ведь именно так происходит в большинстве случаев с теми, кто страдает от своего положения, а не наслаждается им, ибо они изначально приговорены к этому.

Скорее всего Бернардо Фелипе сейчас где-то в Мадриде, и он внимательно следит за впечатлением, произведенным уже, по-видимому, дошедшими до него известиями о восстании четырех тысяч человек, подстрекаемых идальго и клерикалами, а также людьми из рабочей среды; и он по-прежнему служит связующим звеном между реальным миром провинциального предпринимателя и сферой центральной власти, всегда такой надменной, далекой, чуждой Ибаньесу, ибо история такова, какова она есть, и попытки перебороть ее насчитывают многие века.

Бернардо Фелипе будет вновь внимателен и готов, как всегда, попытаться снять напряжение, в котором всегда находился хозяин Саргаделоса в своем провинциальном уголке, в своем ужасном окружении. Окружении, в котором ничто невозможно, если на то нет решения племени, вечного врага любой личной инициативы, чего бы она ни коснулась: знаний или финансов, души или тела; ибо это край, где или играют все, или попросту рвут колоду — в соответствии со старыми истинами, которым трудно противостоять; в соответствии с неизбежным общепринятым образцом поведения, которое в конце концов возобладает над чем угодно на этом далеком, выступающем в океан мысе на самом краю земли, где любая посредственность утверждается с тем же, если не с большим, успехом, с каким она царит во всем остальном мире.

Там, в Мадриде конца XVIII века, которым правят Бурбоны, скорее всего и находится сейчас Бернардо Фелипе, давая волю своим наклонностям и с удовольствием тратя состояние, которое деятельность Антонио Раймундо не просто позволила сохранить на прежнем уровне, но и продолжала упорно и последовательно умножать; а его душевный друг между тем вновь пользуется гостеприимством и покровительством Венансио Вальдеса, планируя необходимые ответные действия и располагая неоценимой помощью другого своего друга, монаха, к которому сразу по свершении известных событий уже стекались сведения обо всем от нарочных и связных, посланных им и уже избороздивших вдоль и поперек просторы этого сложного по топографии горного края, преодолев много раз пространство в семь миль, разделяющих Саргаделос и Рибадео, в пять, что лежат между Саргаделосом и Мондоньедо, а также в три мили, отделяющие его от Вивейро, дабы любая информация была доступна и все происшедшее поправимо.

Благодаря полученным известиям и своевременно начатым хлопотам, приор монастыря задолго до ожидаемого приезда предпринимателя уже знал в подробностях обо всем, что произошло в Саргаделосе; об этом был также уведомлен в своей роскошной мадридской ссылке и наследник дома Гимаран, дабы, располагая сведениями о бунте, Бернардо Фелипе смог действовать со свойственной ему ловкостью, чтобы еще раз помочь другу своей юности вести себя решительно и не сомневаясь в успехе, что всегда предоставляет обладание деньгами — даже скорее уверенность в этом обладании — человеку, который всю жизнь эту уверенность испытывал, не допуская никакого намека на сомнение, никакого даже мимолетного колебания, ни малейшей нерешительности, то есть всего, чем страдают те, у кого никогда не было богатства или кто приобрел его постепенно. Подобные сомнения присущи также и мужчинам, связанным нитями деликатного положения, которое обрекает их на замыкание в своего рода гетто, на необходимость соблюдать тайну, постоянное притворство, наделяя их таким образом оружием, которое при умелом применении может оказаться ужасным.

Антонио Раймундо знает, что он не из этих последних, и догадывается, что для того, чтобы принадлежать к первым, ему нужно обратиться к памяти предков и воспринять в качестве переданных кровными путями навыки, которых не дала ему фортуна, обойдя стороной его родителей. По крайней мере он так думает, дабы оправдаться перед самим собой и принять без угрызений совести прошлую и теперешнюю зависимость от Бернардо Фелипе, от которого он так много уже получил. И он вновь обращается к фигуре ныне столь почтенного Венансио, еще одного человека, от которого он всегда так зависел. И, внемля рождению нового дня, в ожидании часа, когда его призовут к святой мессе, Антонио улыбается, осознавая себя должником и творением рук этих двух своих друзей, которых люди, по-видимому, никогда не соотносят с ним в истинной мере. Он по-прежнему погружен в это странное ночное бдение, когда человек не то спит, не то бодрствует, предаваясь одновременно мыслям и грезам, а также всевозможным мечтаниям по мере того, как порывы светлого утреннего бриза мягко ударяют в окно, чтобы затем вновь умчаться к протекающей за монастырем реке и вернуться обратно, унося щебет птиц, еще напуганных чудом света, который заново рождается, чтобы они могли опуститься возле окна.