Чайка - Николай Бирюков

Тетя Нюша посмотрела в сторону школы.

«Не к чему говорить, — решила она. — Мертвой теперь все равно, а он сам-то горяч: увидит — кинется и на свою голову гибель накличет».

— Небось, у кого-нито заночевать осталась. Куда ей деться? Не иголка…

Они попрощались, и тетя Нюша прошла в калитку. Глаза ее привычно, но чуждо скользнули по двору.

Дверь хлева, сорванная с одной петли, раскачивалась и скрипела, точно плакала, а у курятника совсем двери не было: немцы сорвали ее и уволокли на растопку.

Тетя Нюша отвела взгляд от пустого курятника — теперь душа ни к каким хозяйственным делам не лежала. Из дома слышался пискливый плач ребенка. «И сам не жилец, и на мать сухоту наводит», — толкнув дверь, горестно подумала тетя Нюша.

На кухне чадила коптилка, смутно освещая рассыпанную по полу гнилую картошку. Дочь Клавдия в одной рубашке стояла в горнице возле люльки и злым голосом пела:

Спи, младенец мой прекрасный,Баюшки-баю.Стану сказывать я сказку,Песенку спою.

На печке, обнявшись, спали Нинка и Гришка. Ванюшки все еще не было.

«Вот без ума баба», — поставив ведра на пол, выругала себя тетя Нюша за то, что отпустила сына в лес за хворостом: сама бы могла сходить.

Из мыслей ее не выходила мать Фрола Кузымича, пристреленная Зюсмильхом.

— Ох, господи, господи…

— Устала, маманя? — тихо спросила Клавдия.

— Нет, так…

Потревоженный разговором, ребенок запищал громче.

— Молчи! — со злобой крикнула Клавдия и, точно сама испугавшись своего крика, зашептала: — Да замолчи же, а то вот немцам выброшу.

Тетя Нюша взяла коптилку и прошла в горницу. Увидев свет, ребенок притих. Личико у него было сморщенное, с землистым оттенком, а воспаленные глазенки смотрели с осмысленной тоской; и от этого похож он был на игрушечного старичка.

— Не помирает… А где сил взять смотреть на него, такого? — Клавдия смяла рукой пустые груди. — Все одно как тряпки. И губ ему не смочишь…

Она стояла худая, с ввалившимися щеками. На вид ей можно было дать лет тридцать пять — сорок, а на самом деле осенью двадцать пятый год пошел. И самой ей теперь не верилось, что всего каких-нибудь полгода назад она была первой хохотуньей на селе, первой песенницей. Пятипудовые мешки носила на спине легко, как игрушку. Одеваясь, с трудом стягивала тесемки сарафана на высокой груди… А с какой радостью прислушивалась к первым толчкам под сердцем, когда зашевелился там ребенок! Как хотелось, чтобы это был сын! И вот он лежал перед ней, тускло озираясь голодными глазами.

— Где взять силы, маманя?

Тетя Нюша угрюмо вглядывалась в личико ребенка: носик его заострился и стал как восковой, — смерть в изголовьях стояла.

— Потерпи… — хотелось сказать ласково, а не получилось: такой уж голос жесткий.

Она принесла в горницу чугунок с водой, несколько картофелин и нож. Садясь за стол, сказала дочери о налете партизан на немцев и спросила:

— Прошлой ночью ты задремала и смеялась что-то? Клавдия удивленно взглянула на мать, потом углы ее губ чуть дрогнули в улыбке.

— Сон видела, маманя. Будто утопиться пошла. Разбежалась с берега, вот-вот прыгну, а меня кто-то за руку. Глянула — девушка незнакомая, в светлой кофточке, босиком… «Что это ты вздумала?» — спрашивает. «Душно, — говорю, — немцы всю жизнь задавили. Не удерживай, прошу, твердо порешила. Потому нет сил больше. Прощай, — говорю, — родная, пусти!» — «Обожди, — тоже просит она. — Мы, — говорит, — в лесу чудо изобрели» — и показывает рядом с собой… Гляжу, машина. Вся в винтах да проводами опутанная! Тут откуда ни возьмись немцы… видимо-невидимо! Как заорут — и за винтовки, значит. А девушка нагнулась, какой-то винтик в машине повернула — и враз свет… Веришь, маманя, будто молниями всю землю охватило, — все белое… А немцев, как густую траву косой, — ряд на ряд валится, и дым от них черный-черный, словно от кизяка.

Рассказывая, Клавдия машинально качала люльку. Лицо ее посветлело, на щеках бледно проступил румянец.

— Кинулись они врассыпную, а лучи — везде их. Гляжу, а на душе все легче и легче… Тут я, наверное, и рассмеялась.

— Да… Вот ежели такую машину бы… — проговорила тетя Нюша, и на ее бесхитростном лице, исхудавшем и постаревшем, отразилось глубокое раздумье, точно она взвешивала что-то в уме. Покачав головой, тоскливо сказала: — Да где же ее найдешь, такую машину? Еще никто не додумался… А время не ждет. — Из глаз на морщинистые щеки скатились две слезы и задержались на них. — Гитлер всех нас передушит.

У Клавдии устало слипались глаза, а ребенок, заинтересовавшись коптилкой, тянулся дряблой ручонкой к огню.

Заметив, что дочь не слушает, тетя Нюша замолчала. Глаза заволоклись грустью.

Двадцать дней прошло с того времени, как Катя поцеловала ее на лестничной площадке, у дверей редакции, и потом с Зиминым и механиком скрылась за углом улицы.

«Кабы знать, где отряд, сходила бы…»

Где-то вдали прогрохотали два выстрела. Слабо донесся чей-то крик — и опять выстрел.

— Убили кого-то, — сказала Клавдия.

Нож выпал из рук тети Нюши, и она, похолодев, вся ушла в слух.

Ребенок, очевидно, поняв, что ему не дотянуться до огня, опустил ручонки. Лицо сморщилось еще больше, и он заплакал.

Под окнами звучно падали капли, во дворе тоскливо скрипела дверь хлева.

Выстрелов больше не было.

— Ванюшка… Где ж он до сих пор?.. — прошептала тетя Нюша и, не одеваясь, выбежала из избы.

Улица по-прежнему была безлюдна. Из переулка, на углу которого стоял дом Фрола Кузьмича, метнулась широкая полоса света. В кузове грузовика, стремительно вылетевшего на дорогу, сидели два солдата и между ними какой-то широкоплечий парень в расстегнутой рубахе. Один из солдат закурил. Осветилось окровавленное лицо парня, и тетя Нюша ухватилась рукой за косяк калитки: «Механик!..»

Глава вторая

Начинало светать, а разведчиков все не было. Партизаны настороженно вглядывались в туман, стлавшийся над Волгой.

Что означала стрельба, которую они слышали час назад на том берегу?

Зимин подозвал райкомовца Сашу.

— Надо узнать.

— Есть узнать, товарищ командир!

Саша разделся и, держа в зубах белье, вошел в холодную воду. Плыл осторожно, стараясь не всплескивать волн. Вот и кусты. Лодка, спрятанная в них, тихо покачивалась. На дне ее Саша увидел танечкины туфли и федины сапоги. Он оделся и осторожно шагнул в кусты.

До Головлевской МТС пробирался лесом, вышел на дорогу и в нерешительности остановился: итти прямиком или?.. Он посмотрел на высокий эмтеэсовский забор и, вздрогнув, едва удержал вскрик: у забора с раскинутыми руками лежала Танечка. Саша подбежал к ней, приподнял голову и, заглянув в ее мутные, остекленевшие глаза, опустил руки.

Земля на дороге была исслежена тяжелыми сапогами, а у края канавы взрыта и приплюснута: похоже было на то, что здесь барахтались в схватке несколько человек. Трупа Феди нигде не было.

Со стороны села донеслись гудки автомашины. Саша поднял застывшее тело Танечки и побежал с ним к реке.

Когда Саша вернулся, Катя сидела в землянке перед радиоприемником и записывала сводку Советского информбюро. Выбежав на шум, быстро окинула взглядом поляну. Распростертого на земле трупа Танечки сразу не заметила.

— А где?.. — и пошатнулась, увидев в руках Саши федины сапоги.

— Катюша! Ты что?.. — испугалась Зоя.

Катя попыталась что-то ответить — и не могла: в груди было тесно и душно, а руки и ноги словно обледенели. Да, теперь окончательно прояснилось то, о чем она смутно догадывалась в последние дни: она любила. Сердце отказывалось поверить в гибель любимого. Но сапоги и… труп… труп Танечки!

На нее смотрели, и она нашла в себе силы сдержать крик боли. Молча ушла от товарищей и долго без цели, без мыслей ходила по лесу.

Услышав голоса, остановилась. В просветы деревьев голубовато, как стекло, поблескивала Волга.

По обломкам взорванного моста лазили немцы, трогали серые глыбы бетона, из которых, словно надломленные кости и спутавшиеся обрывки сухожилий, торчали двутавровые балки и арматурные прутья.

На берегу стояли три танка и несколько автомашин. У самой кромки берега, оглядывая реку, разговаривали два немца. На плечах у одного отсвечивали обер-лейтенантские погоны.

«Наверное, это и есть главный гестаповец Карл Зюсмильх, про которого рассказывала Маруся», — догадалась Катя. Второй был одет в прорезиненный плащ и серую широкополую шляпу. На вид ему можно было дать лет сорок. Лицо продолговатое и резко суженное к подбородку. Он что-то крикнул, и немцы стали выбираться на берег.

Сжимая гранату, Катя смотрела на отъезжающие машины и старалась припомнить, зачем она пришла сюда, что-то очень важное нужно было сделать, а что — забыла.