Родительский дом - Сергей Черепанов

— Я тебя провожу, — не спрашивая ее, хочет она или не хочет, сказал Чекан. — Ты не бойся меня, я не страшный…

Ответить ему Аганя не успела: в доме Окунева раздались один за другим два выстрела, от удара изнутри распахнулась ставня крайнего окна, со звоном посыпались осколки стекол, обломки рамы, и в палисадник вывалился хозяйский гость мельник Чернов.

— О, господи! — взмолилась Аганя.

А Федор мигом выхватил из кармана револьвер и кинулся к палисаднику. В пустом проеме окна промелькнул Сашка.

19

— Тихо, Петр Евдокеич, тихо! — предупредил Чекан, подставляя револьвер к спине выползающего из палисадника мельника. — Руки подыми вверх и не вздумай чего-нибудь…

Чернов послушно исполнил приказ, но, вглядевшись, в изумлении отшатнулся:

— Избач! А ты-то отколь здесь взялся? Что надобно?

— В кого стрелял? — спросил тот, не опуская оружие.

— Это не я! — хрипло ответил Чернов. — Сам, слава богу, случаем живой остался. Это Сашка, злодей, своего отца напрочь кончил!

Сашка застрелил отца из винтовочного обреза. Евтей Лукич, подогнув ноги, валялся в горнице возле порога.

На столе, сдвинутом из переднего угла, стояла недопитая бутыль самогона и два блюда с закусками.

Глафира, округлив зачумленные глаза, сидела и выла в чулане, а Сашка забился на печь, за трубу.

На простенке мерно постукивал маятник висячих часов. Теплилась синяя лампада под иконами, украшенными позолотой и елочной серебряной мишурой. Сурово взирал оттуда темный лик Николая-угодника, к иссушенной плоской груди прижимала захудалого младенца пресвятая дева Мария.

Младенец напоминал лицом Сашку, богородица — его мать, Глафиру.

Гераську нашли под навесом, он непрерывно икал.

— Да перестань ты, идол! — зашипел на него Чернов. — Эк тебя проняло!

А сам не выпускал с ладони берестяную тавлинку, нюхал табак, осыпая им щетинистые усы.

Чекан закрыл дверь в горницу, чтобы туда никто не входил, ничего не трогал, пока не явится Уфимцев.

Сашку и Чернова с сыном поместил на одной лавке, под полатями. Мельник брезгливо отворачивался от Сашки, но вскоре, когда дед Савел собрал в дом охотливых соседей, разъярился. Ему было зазорно сидеть рядом с преступником под любопытными и ничуть не сочувствующими взглядами. Наспех одетые мужики тесно сгрудились у порога, напустили в полураскрытую дверь холода, вокруг распространился терпкий запах мокрых полушубков и валенок. И Аганя оказалась здесь. Она присела рядом с Сашкой, хотя Чернов и на нее заругался, а тот уронил ей на плечо изморенную голову, худые плечи у него затряслись.

— Аганюшка, — сказал Сашка, — я иначе не мог. Задумал давно поквитаться, а силов нету. И не казни меня, лучше прости…

Он надрывно закашлялся, горлом забулькал, выплюнул слюну вместе с кровью и стал сползать с лавки на затоптанный пол. Аганя запрокинула ему лицо, вытерла концом полушалка закровавленные губы, а кто-то из мужиков пожалел:

— Сам-то он не жилец!

Чекан снял с гвоздя хозяйский тулуп, набросил на Сашку и кивнул Агане:

— Укрой потеплее. А тебе находиться возле него нельзя…

— Одного не оставлю, — решительно сверкнула черными глазами Аганя. — Пропадет он совсем.

— Ты родня ему?

— Никто! Но не брошу!

На девичьих лицах такой решимости и горделивой уверенности Чекан еще не встречал. Они как-то мелькали прежде, разные девичьи лица, — иногда серые, ничем не памятные, иногда тонкие и нежные, либо в меру добрые, но не поражали так.

Чекан сделал еще не совсем уверенную попытку отговорить Аганю, ведь парня придется сажать в тюрьму, не поедет же она вслед за ним, да и не пустят ее туда, как бы она ни просилась, а ничего не добился. Аганя отвернулась, не стала слушать и занялась Сашкой.

Вместе с милиционером Уфимцевым из сельсовета пришел Павел Иванович Гурлев. Уфимцев сразу попросил всех любопытствующих мужиков выйти из дома и, косо взглянув на мельника, принялся тщательно обследовать горницу, выбитую раму окна, затем выковырял из простенка пули, которые насквозь прошили Евтея Окунева.

Между тем Гурлев упорно рассматривал мрачное, багровое лицо Чернова.

— Чего уставился? — не выдержал тот. — Не признал, поди-ко?

— Стараюсь понять, Петро Евдокеич: какая надобность тебя пригнала сюда, не глядя на па́деру?

Чернов озабоченно кашлянул.

— Дел-то по хозяйству мало ли! Мы с Евтеем конями хотели меняться: мово жеребца на его кобылу. Ну, и магарыч справили. Нельзя иначе, не уживется конь во дворе.

Сашку еще знобило, он безразлично глядел на все, словно уже не жил на этом свете. Аганя принесла из малой избы молока, хотела его напоить, поддержать в нем силы, но Сашка отвернулся, бессильно опустив голову. «Какая обреченность!» — подумал Чекан.

Между тем под внешним безразличием и обреченностью Сашки еще продолжало существовать, может быть, не вполне им осознанное, отвращение к лжи и обману, которые обрушили на него столько несчастий.

— Врет он, все врет, — прохрипел Сашка, перебивая Чернова. — Не за тем приехал. Про обмен-то счас придумал. А с отцом сговаривался…

— Не болтай зазря, — зыкнул мельник, — не слышал ведь ничего, с Гераськой в сенцах торчал.

— А я наскрозь вижу…

— Такой дохляк, давно подохнуть пора, вот потому и старашься людей оговаривать.

— Наскрозь вижу и сыздаля слышу, — упрямо повторил Сашка, — если даже мыши где-то скребутся. Мешал Гераська, к дверям близко не подпускал, но все равно ухом-то я уловил, как вы какого-то Барышева меж собой поминали.

Чернов вскочил с лавки, замахнулся на него кулаком. Чекан успел перехватить и отвести удар.

— Спокойно, Петро Евдокеич! Ведь парень и тебя мог прикончить заодно с Евтеем.

— Не за что было, — выдохнул Сашка. — Кабы он меня хоть раз вдарил или пнул бы или на Аганюшку посыкнулся…

— Саша! — предупреждающе строго прервала Аганя. — Не навивай лишнего! Сил-то у тебя и так уже нету…

— И то! — покорно согласился Сашка. — Сил нету! Но что могу, то скажу. Пусть он при мне не врет. А за дохляка я бы ему в шары плюнул…

Он отхаркнул, но не плюнул и стал неподвижными глазами осматривать Чекана, который за него перед этим вступился.

— Ты кто?

— Я? — переспросил Чекан.

— Да!

— Меня зовут Федором. Здешний избач.

— А, я слыхал про тебя, — дружелюбно мотнул головой Сашка. — Ты партейный и хлеб у мужиков отбираешь. Зоришь их. И разводишь в селе разврат…

— Вот придумал! — засмеялся Чекан, и все, кто тут был, кроме Чернова, засмеялись, а Уфимцев опустил перо на бумагу и, пережидая, свернул козью ножку.

— Мне-то придумывать неоткуда, — с трудом улыбнулся и Сашка. — Это отец так баял: что газеты, что танцы — разврат голимый. Только я ему не поверил. Кого отец ругал, те все люди хорошие. Вот и за хлеб не верил. Ты ведь у нас в анбарах не шарился. Да и не нашел бы ничего. Отец еще осенью, прямо с поля, весь умолот в город сплавил и продал там.

— Это верно, — подтвердил Гурлев. — Он успел опередить нас.

— А ты кто? — обернулся к нему Сашка. — Тоже партейный?

— Это Павел Иванович, — объяснил Чекан, убеждаясь, что парень ничего и никого не знал, а жил в закрытом дворе только слухами и чужими разговорами. — Он такой, что мы все ему подчиняемся.

— Только хмурый пошто-то…

— Какой еще ты ребенок совсем, — сочувственно отозвался Гурлев. — В зыбке бы тебе качаться. А тут лютость и зло…

— Ну, хватит, не отвлекайте подследственного, — раскурив цигарку и снова напуская на себя деловой вид, предупредил Уфимцев. — Продолжим допрос. Так за что ты, парень, отца сказнил?

— Бес он! Никакая бы смерть его не взяла, окромя пули каленой.

Это Сашка сказал твердо и убежденно, как человек, совершивший правое дело. Говорить ему было трудно и непривычно, он часто делал остановки, напрягал память, дышал порывисто, как рыба, вынутая из воды, а между тем вся его страдальческая исповедь — не оправдание за совершенное преступление, а именно исповедь, единственная и последняя, словно оживляла и вдохновляла его и доставляла ему почти детскую радость. В обстановке насилия, корысти, бесчеловечности и суеверного страха Сашка давно раздвоился. Он страдал от зависти к здоровым, мучительно стремился к жизни и ненавидел ее, неотступно выслеживал каждый шаг отца, подслушивал и подсматривал, а принимая побои и истязания, готовился к мщению. И в это же время в нем тлели искры человеческого добра, нежности, правдолюбия, он изнывал от тоски в ожидании какого-то чуда. Но ждать устал, чудо не совершилось, зато явилось сознание конца, жить оставалось уже немного.

— Не хотел я, чтобы отец меня пережил. Он, небось, себе-то ни в чем не отказывал. И жрал по выбору, и водку пил, и бабничал. Все ему, а мне домовина березовая. Не-ет, пусть-ко он в ней сначала сам полежит…