Загадка Катилины - Стивен Сейлор

— А как те, что должны были совершить преступление, но не смогли?

— Не понимаю.

— Как насчет тех, кто должен действовать, но замялся и передумал в последний момент? Встречал ли ты, Гордиан, такого человека, который бы признался, что не совершал преступления, хотя, казалось бы, должен был его совершить?

— Это что, еще одна загадка?

Несмотря на полумрак, я догадался, что он улыбается.

— Возможно. Но время ответа на нее не пришло, как и время ответа на ту загадку, что тебе загадал Марк Целий. Может быть, время так и не придет.

— Я думаю, Катилина, что тебе есть в чем признаваться и помимо таких странных поступков.

Я думал, что мои слова оскорбят его. Но он рассмеялся, сначала очень резко и громко, а затем тихо, и его хихиканье смешалось с гудением труб и всплесками воды.

— Мне кажется, моя репутация превосходит действительность. Если ты узнаешь меня поближе, то поймешь, что всю жизнь я был жертвой непрерывных происков своих врагов. Три года назад меня привлекли к суду за вымогательство в мою бытность консулом Африки. Неужели ты полагаешь, что подобные поступки имели место? Нет, все выдумал мой враг Клодий, чтобы очернить меня в глазах оптиматов: Какого-то результата они достигли — я был вынужден отстраниться на два года от политической борьбы за место консула. Меня в конце концов оправдали, но никто не вспоминает об этом. Знаешь ли ты, что перед разбирательством защищать меня собирался сам Цицерон? Да, да, тот самый перебежчик, что чернит меня в глазах всех граждан и называет самым злостным созданием в Риме. Мне кажется, такое определение подходит больше всего к нему самому.

В прошлом году я наконец-то смог бороться за должность консула, и оптиматы не могли остановить меня. Поэтому они подкупили Цицерона и направили его злобный язык против меня. Я проиграл. Но и тогда они боялись, что я выиграю в следующий раз, и вот они выдумали судебное разбирательство по делу убийства Гратидиана во времена Суллы! Будь уверен, Цицерон на этот раз не предлагал мне свои услуги! Но я все равно был оправдан, и попытка оптиматов устранить меня от участия в выборах не удалась. В этом году я опять буду в них участвовать.

Так что, Гордиан, думай сам, много ли значат эти преступления, вымышленные моими противниками, которым так легко очернить человека, как и прикончить муху одним шлепком. Когда человека постоянно таскают по судам, конечно, на нем остается грязное пятно, но в каких преступлениях я должен каяться, если я всего лишь муха, попавшая в тарелку оптиматов?

Я, прищурившись, посмотрел на Каталину, но разглядел только неопределенный островок посреди тумана.

— Я имел в виду другие преступления, обвинения другого рода.

— Ты слишком умен, чтобы верить и половине того, что слышишь, Гордиан, особенно тому, что исходит из ядовитых уст Цицерона и его брата Квинта. Я вовсе не говорю, что я такой скромный и тихий человек. Но я и не чудовище, каким меня изображают враги, — да разве и может человек быть таким? Ну хорошо, начнем с самого худшего: когда я хотел вступить в брак с моей будущей женой, она якобы отказалась, потому что у меня уже был наследник, и поэтому я якобы убил своего сына. Ты, Гордиан, отец, представляешь, как оскорбили меня такие сплетни? Я целыми днями скорбел о смерти сына. Если бы он остался в живых, то был бы на моей стороне, служа мне опорой и поддержкой. Он умер от лихорадки, но враги утверждают, что от яда, и используют трагедию его смерти, чтобы выдумать жалкие и низкие обвинения против меня.

Также говорят, будто я женился на Аврелии Орестилле, чтобы выпутаться из долгов. Ха-ха! Только по неосведомленности можно так недооценивать мои долги! Они также недооценивают нашу взаимную привязанность с Аврелией, но это вовсе не их дело и не твое, да простится мне моя невежливость.

Потом эти слухи о моих сексуальных похождениях. Кое-что из этого — правда, но остальное — чистейшие выдумки. Им осталось придумать только, будто я обесчестил собственную мать и таким образом породил себя! И какая разница, что некоторые эпизоды правдивы? Никто давно уже не придает таким делам значения, кроме засохших моралистов вроде Катона и Цицерона с его черным языком. Сказать по-честному, я никогда не мог понять, почему люди, не испытывающие аппетита, так ненавидят людей, наслаждающихся изысканной пищей!

— Хорошо сказано, Катилина, но одно дело — превосходный обед, а другое — обесчещенная девушка, лишившаяся возможности счастливого замужества, как и опороченные молодые люди, опозорившие себя тем, что вовлеклись в твою политическую игру.

Лампа почти догорела. В потемках я расслышал вздох.

— Увы, Гордиан, я уже не могу видеть твоего лица, поэтому надеюсь, что ты улыбаешься, зная, что большинство этих историй выдуманы моими врагами. Ну да, признаюсь, что я испытываю склонность к молодым и невинным. Какой же человек со здоровым аппетитом пройдет мимо дерева и не оглянется на сочный плод, висящий на нем? А в этом развращенном мире, где так много лжи и обмана, как можно не находить удовольствие и успокоение в чистых душах молодых людей? Но силой я никого не принуждал. Меня обвиняли в воровстве и убийствах, но не в изнасиловании — даже мои враги признают, что никто не ложился в мою постель по принуждению. И я не просто беру, не отдавая ничего взамен. Мне отдают невинность в обмен на мои связи, удобства, которые я могу предоставить; каждый благодарит тем, чем способен поделиться.

— А что ты дал весталке Фабии?

— Я предоставил ей возможность испытать приключение! Удовольствие, наслаждение, опасность — все то, чего она была лишена.

— А также возможность быть закопанной живьем? Ведь дело вполне могло обернуться и так.

— За это порицай Клодия, а не меня.

— Ты слишком легко уклоняешься от ответственности.

Он опять замолчал, и я услышал, как он ерзает на месте. Затем он встал, клубы пара закружились вокруг него. От жары кожа его покраснела. Волосы были покрыты влагой, и капли пота стекали по его груди и животу. Плечи его были широкими, живот плоским. Он производил впечатление сильного и хорошо сложенного человека. Не удивительно, что его могли так любить; не удивительно и то, что худые и невыразительные люди, подобные Катону и Цицерону, ненавидели и презирали его за физическое превосходство и любовные похождения.

Казалось, он прочитал мои мысли.

— Ты и сам неплохо выглядишь, Гордиан. Сельская жизнь, очевидно, как раз для тебя. В городе же люди толстеют и хиреют — одно дело слабеть от старости, а другое — от праздности, не так ли? Но мне кажется, что у тебя тоже немалые аппетиты.

Он стоял и смотрел на меня сверху вниз, словно ожидая какого-то ответа. От его взгляда мне стало неловко.

— Ну, — сказал он наконец, — хватит с меня этой жары! Может, пойдем, окунемся в холодную воду, Гордиан?

— Нет, я еще немного побуду здесь. Я, возможно, последую примеру Тонгилия, просто вытрусь и отправлюсь спать.

Каталина вышел из воды. Он взял свое полотенце из ниши в стене, но не счел нужным прикрыться. Перед дверью, ведущей в холодную комнату, он остановился.

— Может, мне позвать раба, чтобы он принес другую лампу?

— Нет, — ответил я, — я сейчас как раз хочу побыть в темноте.

Катилина кивнул, вышел и закрыл дверь. Через мгновение свет замерцал и погас. Я лежал в темноте, размышляя над словами Каталины и думая о его якобы вымышленных преступлениях.

Должно быть, я задремал, потому что неожиданно проснулся от слабого скрипа. Скрипела не та дверь, в которую прошел Катилина, а противоположная, ведущая в комнату с теплой ванной, а оттуда во внутренние помещения. В то же мгновение в дверном проеме показался свет.

Возможно, дверь открылась сама по себе, оттого, что распухла от влаги. Но мое сердце забилось сильнее, и от сонливости не осталось и следа. Может быть, это Тонгилий решил вернуться, повторял я себе, но почему он скрывается? А вдруг это раб принес новую лампу — почему же он тогда не входит?

Я вслушивался, но ничего больше не слышал.

Однако я был совершенно уверен, что за дверью кто-то стоит.

Я как можно тише поднялся, взял полотенце, но не стал им прикрываться — им можно, как щитом, защищаться от ударов кинжала, можно им связать врага, или, перекинув через шею, задушить его. Я тихо взялся за деревянную ручку, обождал, пока сердцебиение немного утихнет, и открыл дверь.

Человек за дверью споткнулся и упал на меня. Я схватил его за одежду, скрутил и вывернул руки. Человек шатался, но не пытался сопротивляться. Потом он повернул ко мне свое лицо.

Я пробормотал проклятье и отшвырнул полотенце.

Мой пленник тяжело вздохнул, переводя дыхание, а затем прошептал, словно это была игра:

— Так значит, Катилина на самом деле спал с весталкой!

— Метон!

— Извини, папа, но я не смог заснуть. У меня так болели ноги от подъема на гору! Когда я подошел к двери, я услышал, как вы разговариваете. Конечно, я должен был заявить о своем присутствии, но мне хотелось вас послушать. Вы бы ничего такого не сказали, если бы знали, что я вас слушаю? А я очень тихо стоял, ведь правда? Но, к сожалению, допустил ошибку, опершись о дверь…