Благородный топор. Петербургская мистерия - Р. Моррис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Помимо тех, что выставлены напоказ, множество образов — помельче и подешевле — лежало также в больших корзинах. Руки так и тянулись потрогать их, приласкать. Зоя Николаевна даже глаза прикрыла от искушения, но все-таки не выдержала и погладила один такой лаковый образок, а затем и вовсе сунула руку вглубь корзины — так приятно было ощущать пальцами гладость красок, легкий изгиб дощечек, контуры уголков. Так бы и сунула руку в это изобилие до самого дна, или хотя бы по локоть. Наконец она, вздохнув, вынула руку и оглядела себе пятерню, словно ожидая увидеть там некое сияние, вызванное прикосновением к святости. Нет, не было сияния — ни божественного, ни какого.
А было лишь то, что молодой торговец иконами кротко и отрешенно смотрел куда-то вдаль, не обращая на чудаковатую бабу внимания, должно быть, из вежливости. Зоя Николаевна, однако, усмотрела в его взоре что-то иное, чем просто вежливое равнодушие. Смиренность и сострадание, вот что она в нем усмотрела.
Оглядывая увешанные образами стены лавки, она неожиданно увидела икону Спасителя, которую прежде здесь не замечала: вся в каменьях, нимб из нитей жемчуга с вкраплениями сапфиров и лазурита, и все это на червленом серебре. При виде такого великолепия у нее аж дыхание зашлось. Но не столько от обилия драгоценностей, сколько от того, каким контрастом на этом фоне смотрелся аскетичный образ самого Христа, облик которого — отрешенный, возвышенный — совершенно, казалось, не трогают ни земные богатства, ни мирская суета. Влекущий лик этот ввергал в сладостный трепет.
— А я… раньше эту что-то не замечала, — призналась она наконец продавцу.
— Она только сегодня поступила, — ответил тот, поймав ее растерянный взгляд.
— Наверно, древняя?
— Семнадцатый век.
Зоя Николаевна втайне даже огорчилось: такая красота должна быть непременно старинной, в возрасте.
— Я и постарей видала, — оценивающе пригляделась она. — Из храма, наверно?
Молодой человек молча кивнул.
— И почем?
— Эта-то? Эта дорогая будет. Одни камни чего стоят.
— Ну так сколько?
— Сто рублей.
Зоя Николаевна цокнула языком.
— Да что мне те камни.
Торговец пожал плечами, дескать, «не хочешь — не бери».
— Мне ж разве камни нужны, — гнула свое Зоя Николаевна. — За камнями я бы вон в Фаберже прогулялась.
— Тогда я точно знаю, чего вам нужно, — сказал торговец, проникновенно на нее посмотрев. — Тут еще одна нынче поступила. Специально для вас отложил.
Он куда-то нагнулся и, торжественно выпрямившись, явил на свет Божий чуть вогнутый прямоугольничек из дерева, на котором потемневшими от времени красками выписан был вечный образ Богородицы с младенцем. Торговец протянул его, словно для благословления. Приняв дрогнувшими руками иконку, Зоя Николаевна всем сердцем ощутила исходящий от нее потаенный жар веры.
Золотистый фон на образке успел от времени потускнеть и частично облупиться. Более плоскими из-за поблекшего лака сделались складки одеяний. Но время не посмело затмить прямоту и непередаваемую, задумчивую кротость взора Богородицы. У Зои Николаевны по лицу непроизвольно потекли слезы. Невольно подумалось о всех тех мужчинах, что исторгали в нее свое семя, семя жизни; о нерожденных, некрещеных младенцах, которых она носила, да не выносила в своем чреве до срока. И ни это, ни что иное не могло укрыться от этих всепонимающих, всемилостивых глаз. Взгляд Богородицы проникал во все, видел все и при этом все прощал. Заступница, избавительница. Какой надеждой веяло от этого взора, без утайки смотрящего в душу и видящего ее насквозь…
— Вот эта — двенадцатый век. Более шестисот лет. Представьте только. — Зоя Николаевна кивнула, неловко смахивая слезы. — Представьте, сколько людей простиралось перед ней ниц, сколько молитв ей доводилось слышать. Шестьсот лет — это ж скольким она помогла, сколько чудес совершила!
— Беру, беру, — проговорила Зоя Николаевна, — обе беру. Она и цены не спросила. И все золоченые ангелы и святые, все лакированные апостолы дружным незримым хором благословили ее на покупку.
* * *На углу дома по Средней Мещанской возилась в снегу ребятня. Внимание Порфирия Петровича в этой шумной ватаге привлекла девочка лет четырех, в пушистой шали. Уж не Нилина ли дочка? Одета куда приличнее своих оборвышей сверстников — вон и шубка новая, и ботики. Может, и права немка насчет богатого покровителя. Да, сходство с матерью несомненно: распахнутые синие глаза, очертания губ. Жаль, шалью многое скрадывается. Вот только нос явно не материн — пряменький сильный клювик с чуть заметной ложбинкой на кончике, совсем непохожий на бесформенные пипки сверстников. А так вся в мать, в Лилю. Мордашка на морозце раскраснелась. Презабавная шалунья.
Сколько ж усилий пришлось приложить, прежде чем сюда наконец попасть. Перед глазами, подобно иллюстрациям книги, прошествовали все те места, где ему с этой целью предварительно пришлось побывать. Ну да ладно, теперь к делу — в смысле к уголовному.
Бодро шагнув из-за угла, Порфирий Петрович зычно кликнул:
— А ну, хлопцы-молодцы! Кто гостинцев желает? — Детвора, застыв, обернулась — без всякого страха, с живым любопытством. — Кто меня к Зое Николавне отведет, тому сейчас же пятачок новехонький, серебряный!
К нему, взвившись, дружно устремилась вся ватага. Порфирий Петрович между тем не отводил взгляда от девчурки, которую заприметил как Лилину дочку. Приоткрыв от волнения рот, она неслась вровень со всеми.
— Вот ты, малышка, знаешь Зою Николавну?
— Так это моя баба Зоя!
— А тебя как звать?
— Вера!
— Здравствуй, Веруня. А я дядя Порфирий. Может, ты меня к бабе Зое и отведешь? — Порфирий Петрович с загадочным видом вынул из кармана пятачок, на который дети воззрились как завороженные.
— А ее нету, — пролепетала Вера растерянно.
— Что, дома вообще никого? — спросил Порфирий Петрович, мысленно коря себя за то, что так пошло пользуется неискушенностью ребенка.
— Так мама дома! — бойко воскликнула малышка, добродушно дивясь несообразительности взрослого дяди.
Порфирий Петрович торжественно вручил ей монетку под разочарованный гомон остальной ребятни. Пришлось и им раздать по грошику.
— Мама? Ее, наверно, Лиля звать? Девчушка энергично кивнула.
— Ну ладно, к маме так к маме. Веди!
Ребенок посерьезнел от важности возложенной задачи. Почувствовав в руке мяконькую жаркую ладошку, Порфирий Петрович проникся к ребенку трогательной симпатией.
* * *Дверь приотворилась едва-едва. В открывшуюся щель стали видны голубые глаза матери, полные тревожного недоверия. Что-то в ее лице Порфирия Петровича несказанно удивило. А-а, понятно что: на ней теперь не было той, уличной, косметики. Нежная светлая кожа придавала Лиле уязвимость, словно оберегая тем самым от посягательств. Румяна, как видно, намеренно создавали эффект прямо противоположный.
— Лиля, вы меня не помните?
Разумеется, помнила: видно по глазам. Только никак не могла взять в толк, как он здесь очутился. А увидев, что дознаватель еще и держит за руку ее дочь, Лиля вперилась в него уже не с волнением, а с откровенным страхом.
— Вера, что ты натворила?
— Ничего, ничего. Все в полном порядке, — поспешил успокоить Порфирий Петрович, улыбнувшись как можно обаятельней. — Лиля, я к вам буквально на минуту. Мне только переговорить, и все. Позвольте, я все же зайду.
Покладистость была явно свойством ее натуры — тем не менее открывать она медлила, взглядом словно умоляя не лезть к ней в душу, оставить в покое. Раздираемый противоречием человек, которому есть что скрывать и вместе с тем мучительно хочется в этом сознаться. Однако спустя секунду страх за дочь взял свое, и Лиля, как, впрочем, и можно было предугадать, открыла дверь.
Дочка, обогнув дядины ноги, стремглав влетела в комнату. Мать проводила своего ребенка взглядом одновременно любящим и вместе с тем не без покровительственной гордости: мол, видите, какая наша кроха шустренькая.
Порфирий Петрович, вежливо сняв шапку, ступил за порог и буквально обмер. Повсюду здесь горели свечи — сотни, самых разных форм и размеров — и в канделябрах, и на витых подсвечниках, а то и просто в бутылках или на блюдцах. А стены-то, стены! Порфирий Петрович невольно ахнул. На него во множестве взирали лики святых — да не один или два, а невесть сколько. Бесчисленные лампады освещали или, наоборот, скрадывали их изображения, создавая перед поблескивающими киотами завесу изменчивого света. Возникало ощущение, что вот они, души спасенных в раю, а здесь мы, неприкаянные грешники. Стены были увешаны буквально сплошь — в стык, рамка к рамке. От свечной гари и запаха ладана трудно было дышать.
Не веря своим глазам, Порфирий Петрович растерянно поглядел на Лилю. Та лишь стыдливо потупилась. Вот ведь как. Насчет уличного своего ремесла разговаривать — пожалуйста, а набожность свою выдавать — так ведь ни в какую, словно речь идет о чем-то постыдном.