Всё изменяет тебе - Гвин Томас

В последних рядах толпы вдруг раздался взрыв приветствий, и, точно по команде, люди вновь расступились, чтобы пропустить Джона Саймона, который медленно и улыбаясь подошел к эстраде. Он, по — видимому, был смущен оказанным ему вниманием и уставился глазами прямо в меня. Я понял, что любая толпа расступится перед Джоном Саймоном, что это всегда будет удивлять его самого и что он всегда будет стесняться этого особого внимания. Опершись руками об эстраду, он очень любезно сказал Феликсу, что и сам он и его друзья рады убедиться, как ловко справляется Феликс со своей скрипкой. Феликс повернулся к Джону Саймону спиной, и шея его так побагровела от прилива крови, будто ему меньше всего хотелось слушать слова одобрения от Джона Саймона и его единомышленников. Мистер Джеймисон тоже оперся об эстраду, он дергал Феликса за брюки и, напевая вполголоса какую — то мелодию, просил, чтобы мы ее сыграли. Он явно стремился отвлечь внимание от Джона Саймона и опустить занавес над этой тихой и полной значения интермедией.

— Ты что, собираешься выступить с речью? — спросил я. — Ну, знаешь, если после этих замогильных причитаний и полетов в небеса ты все же сумеешь заставить этих людей ясно разобраться в твоих идеях, то ты просто колдун и я готов целовать твои ноги.

— Нет, Алан. Я не собираюсь произносить речей. Эти люди знают столько же, сколько и я, а некоторые из них — много больше меня. Они радуются, и я тоже. Вечер такой тихий, и музыка так приятна… Сейчас нет даже ветра, обжигающего лицо. Продолжай играть, дружище.

— А ты не споешь? У меня руки чешутся сыграть ту песенку, которой ты в свое время доводил слушателей до слез. «Все сердца на земле одиноки и грустны» — помнишь? Вот бы нам после всех этих богоугодных гимнов преподнести публике такую песенку! Люди так очумели бы, что Пенбори пришлось бы выгрести из своих печей золу и посыпать их головы — только тогда они, может быть, усвоили бы, что в железорудной промышленности неблагополучно.

— Нет, я и петь не собираюсь. Я только хочу предупредить тебя, что мне нужно ненадолго сходить в Уэстли. Возможно, что я вернусь еще до конца праздника. В противном случае жди меня здесь.

— Ты идешь один?

— Да. А что?

— о, ничего особенного. Просто будь осторожен. Раньше, чем загасить печи, Пенбори, может быть, захочет принять еще кое — какие особые меры.

— Да ты, никак, делаешься стратегом, Алан! Не беспокойся. Уэстли не за морями. Будь здоров.

Как только он отошел, я обратил внимание на внезапное колебание занавески над верхней, застекленной половинкой двери, ведущей в лавку Лимюэла Стивенса. Вот занавеску отодвинули. Вполне отчетливо увидев Лимюэла, я недостаточно ясно разглядел человека, стоявшего рядом с ним. Лимюэл указывал этому человеку на Джона Саймона. Рука булочника как бы застыла в жесте глубокого возбуждения. Она стала двигаться вслед Джону Саймону, пока тот медленно пробирался сквозь толпу. Я не спускал неподвижного взора с двери в лавку. Когда Феликс дернул меня за рукав, справляясь насчет возобновления нашей игры, я предложил ему лучше помолчать или убираться к черту и делать, что ему заблагорассудится. Я же продолжал свои наблюдения. Это длилось не больше минуты. Из лавки Лимюэла, укрытый высоко поднятым воротником пальто, вышел Бледжли, один из двух холопов, которые обрушились на меня с побоями в тот памятный день на угодьях Плиммона. Не оглядываясь по сторонам, он стал двигаться в одном направлении с Джоном Саймоном.

Я спрыгнул с эстрады, рассчитывая нагнать Джона Саймона и предупредить его. Мне очень улыбалась перспектива очутиться рядом с Джоном Саймоном и вместе с ним оказать Бледжли такой достойный и торжественный прием, чтоб он вернулся к своим хозяевам Пенбори или Плиммону чернее и синее смеси угля с небом. Но толпа сгрудилась вокруг меня, и сотни людей выдыхали свою признательность прямо мне в лицо, как будто я каждому из них принес по меньшей мере по мешку золота. Я чувствовал себя увязшим и беспомощным, вращаясь, как в водовороте, среди женщин с их милыми проявлениями любезности и мужчин с их бесконечным «спасибо, о, спасибо вам, мистер Ли!» Я уже готов был кричать, чтоб они оставили меня в покое, как вдруг в просвете между чьими — то двумя головами передо мной мелькнуло лицо Уилфи Баньона. Я громко окликнул его, и он, работая локтями, пробрался ко мне и спросил, что мне нужно.

— Джон Саймон один пошел в Уэстли! — сказал я ему.

— Знаю. Кое — какой народ с рудников, что по ту сторону Тодбори, соберется туда потолковать с ним. В Уэстли у нас есть хороший друг, он предоставляет нам домик для таких встреч. Так что нет никаких оснований для тревоги.

— А я все — таки думаю, что есть. Помнишь, ты рассказывал мне о своем брате Сэме и о человеке, который появился в поселке как раз перед его смертью?

Уилфи промолчал. Он пристально и выжидательно смотрел на меня своими необычайно спокойными глазами.

— Ну, тот, у которого не хватает двух пальцев, тот самый, что выследил меня на плиммоновской земле. Сейчас он здесь, в Мунли. Я видел, как он вышел из лавки Лимюэла и пошел следом за Джоном Саймоном. Его зовут Бледжли, и это не человек, а зверь. Так живей пойдем — ка за ним.

— Ты оставайся здесь, арфист. Народу ты пришелся по душе.

— А Джон Саймон?

— Уж я не промахнусь. Дорогу — то я знаю.

— В Уэстли?

— Ив Уэстли и к Бледжли.

Вырвавшись иЗ толпы с быстротой молнии, он во весь дух побежал по шоссе на запад. Я бросился бы за ним, если бы за меня не ухватились десятки рук и не потащили л.

назад к эстраде, где Феликс, дрожа от волнения, наяривал джиг, под который часть молодежи уже пустилась в пляс. Люди постарше сначала собирались было возразить против этого и даже отказывались освободить место танцорам, но мистер Боуэн оттиснул их подальше, расчистив таким образом площадку для молодежи. Голосом, который не мог не достигнуть слуха каждого из присутствующих, он изрек, что смех и радость — тоже законные спутники земной жизни. Сказано это было так по- хозяйски, будто он, мистер Боуэн, и есть тот самый владыка, который только что распорядился, чтобы грусть и смерть перекочевали в соседнее графство. Впрочем, в его тоне не чувствовалось настоящей уверенности, и для меня его слова прозвучали так, как если бы их автор только с час тому назад сам впервые услышал о факте существования радости и согласился на обнародование этого факта лишь после того, как — оба они, он сам и радость, застегнутые на все пуговицы ввиду сквозняков, оказались должным образом представлены друг другу.

На дорожке, проходившей между деревьями, под сенью которых мы начали музицировать, показалась Элен Пенбори в сопровождении нескольких крикливо одетых женщин. За ними следовали Джабец и небольшой отряд слуг с корзинами в руках. Корзины вместе со стульями для дам были установлены на том самом месте, где первоначально находилась наша эстрада. После этого слуги открыли корзины, в которых оказалось множество самых чудесных и разнообразных сластей. Тоном, который заставил всех повернуть головы в ее сторону, Элен оповестила, что она принесла кое — что для детей. Из толпы хлынул длинный поток ребят. Я что — то не помнил, чтоб их столько было вокруг эстрады, и поэтому заподозрил, что некоторые из них вовсе не дети, а взрослые, укороченные годами работы на рудниках и заводах и пытающиеся сойти за детей, чтобы утолить внезапно проснувшуюся жажду сладенького. Все они выстроились у корзин в очередь, и Элен со своими помощницами стали оделять каждого приветливой улыбкой и порцией лакомств с таким видом, будто могучая сила изысканной вежливости, которой они попытались скрасить простую благотворительность, способна отстирать и отутюжить все несправедливости мира. Ребята, по — видимому, разделяли это чувство с Элен. Усиленно жуя на ходу, они разошлись и потом включились в шествие на новом месте и с каким — то новым выражением во взгляде.

Я прекратил игру, чтобы понаблюдать за Элен. Совершенно невольно я занялся сравнением ее блестящей, чарующей внешности и ярко освещенных, пышных покоев ее внутреннего мира с человеческими отбросами в виде искалеченных, измученных теней, встреченных мною в большинстве жилищ Мунли. В особенности вспомнились мне Кэтрин Брайер и углубление в стене, служившее приютом для вдовы и детей Сэма Баньона. Образы миссис Баньон и Кэтрин, точно вырвавшись из моего мозга, заняли место рядом с Элен. Какую занимательную портретную галерею они составляли вместе! Я заметил, как Элен улыбнулась мне. Такая улыбка может легко возникнуть на лице любой женщины: при этом губы принимают такое выражение, будто улыбку, эту сознательно остудили, пока она преодолевала пространство, которое отделяет ее от сердца. Эта улыбка привела меня в бешенство. Я невольно представил себе, как часа два тому назад та же Элен, вероятно, с тем же выражением лица и с тем же всезнающим взором выслушивала, как ее отец или Радклифф отдавали приказание Бледжли идти по следу Джона Саймона…