Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография - Замостьянов Арсений Александрович

Рыков не видел Ленина почти шесть лет, не общался с ним, если не считать переписку. Они поотвыкли друг от друга. Казалось, в эти дни Ленин не слишком рассчитывал на «товарища Власова». Впрочем, даже в такой «вождистской» партии, как большевистская, долгое отсутствие руководителя не может не сказаться на управляемости. И вот признанный лидер движения вернулся в Россию чуть ли не по приглашению Временного правительства, которое пыталось наладить отношения со всеми эмигрантами-революционерами, — и тут же заговорил резко, без снисхождения к буржуазной революции, которая той весной почти всех восхищала… Его не могли полностью поддержать даже самые близкие соратники, включая Рыкова, а быть может, и начиная с него.

В то время целеустремленность Ульянова одобряли далеко не все. Даже твердый большевик Вячеслав Молотов вспоминал: «Я никогда не был против Ленина, но ни я, никто из тех, кто был всегда с Лениным, сразу толком его не поняли. Все большевики говорили о демократической революции, а тут — социалистическая!»

Это казалось неслыханным авантюризмом. Но именно на риске был замешан воздух 1917 года. Ленин понимал это яснее других. И действовать по-старому той весной означало списать себя в архив.

А что же Рыков? Его позиция Ленина огорчила. Алексей Иванович в те дни не считал результаты Февраля враждебными. На его взгляд, можно было сосуществовать даже с Временным правительством. Будучи большевиком, он все еще не отрицал Февральскую революцию, отмечая ее исторические достижения. Боролись с царизмом — и вот его нет. Партия стала легальной, как и весь социалистический фронт. Рыков надеялся, что революция поможет воплотить его давнюю, еще юношескую мечту — сплотить всех думающих и дельных социалистов ради общего дела. С этой воображаемой силой он связывал свое будущее. Не стало аристократии, старых заскорузлых и влиятельных министерств, политического сыска, церковного диктата, пошатнулась власть буржуазии — значит, следует действовать сообща, а не разжигать вражду между «почти единомышленниками». Нечто похожее высказывал Плеханов, но ему Рыков не верил: слишком уж самовлюбленным господином стал первый русский марксист.

Самый первый совершенно легальный большой форум в истории мятежной партии! Не нужно было ни от кого скрываться, маскироваться, рисковать, неожиданно менять места дислокации, запутывая полицию. Их было сравнительно немного. 24 апреля собрались полторы сотни революционеров — 133 (разумеется, включая Рыкова) с решающим и 18 с совещательным голосом. В партии в то время состояли около 80 тысяч «штыков», это население крупного, по тогдашним меркам, города. Для крестьянской страны — очень и очень немало, если считать, что все эти 80 тысяч — настоящие большевики. Главная задача партийных руководителей — активизировать участников «своих» организаций. Насколько проще стало этим заниматься после Февраля — без полицейской слежки, без шпиков.

И — шесть дней самые уважаемые представители этой партийной армии совещались, спорили, сверяли часы. Главное — за каждым делегатом действительно должны были стоять «группы товарищей». Иначе такие встречи просто бессмысленны. Только укрепление партийных позиций интересовало Ленина и других «старых большевиков», включая Рыкова, которого далеко не все устраивало в работе тех большевистских ячеек, которые он знал. Но Старик сразу взял быка за рога — и в который раз сумел удивить Рыкова со товарищи. Он заговорил даже не об укреплении партийных рядов, а о чем-то более стратегическом и, как казалось, менее актуальном — о новой революции, в которой большевики должны сыграть главную роль.

Открывая конференцию, Ленин высказал мысль, которую трудно было принять почти всем его соратникам: «В ХIХ веке, наблюдая пролетарское движение разных стран и рассматривая возможные перспективы социальной революции, Маркс и Энгельс говорили неоднократно, что роли этих стран будут распределены в общем пропорционально, сообразно национально-историческим особенностям каждой из них. Эту свою мысль они выражали, если ее кратко сформулировать, так: французский рабочий начнет, немецкий доделает. На долю российского пролетариата выпала великая честь начать»[48].

Многие растерялись, почтительно умолкли, мало кто воспринял эти планы с восторгом. Но Рыков сразу принял вызов — и принялся спорить, отлично понимая, что выражает точку зрения большинства старых марксистов. Он говорил вдохновенно и задиристо, быть может, как никогда: «Можем ли мы рассчитывать на поддержку масс, выкидывая лозунг пролетарской революции? Россия самая мелкобуржуазная страна в Европе. Рассчитывать на сочувствие масс социалистической революции невозможно, и потому, поскольку партия будет стоять на точке зрения социалистической революции, постольку она будет превращаться в пропагандистский кружок. Толчок к социальной революции должен быть дан с Запада. Толчок от революционной солдатской руки идет на Запад, там он превращается в социалистическую революцию, которая будет опорой нашей революции. Иначе политика наша превратится в политику маленькой кучки»[49].

Рыков не видел в существовавшей плеяде большевиков силу, способную перевернуть судьбу русской (а глядишь, и мировой!) революции. Ульянов-Ленин не считал эту проблему чем-то непоправимым. Подумаешь, камень преткновения! При правильной стратегической идее приумножить и воспитать кадры — дело важное, но выполнимое. Как по маслу пойдет.

Это не просто обмен ударами, не просто разговор двух политиков на высоких тонах. Рыков умело фехтовал и наносил уколы в самые уязвимые, незащищенные «болевые точки» той тактики, которую предлагал Ленин. Ведь это самое страшное — превратиться в маргиналов, в секту. Другое дело, что уже через несколько месяцев стало ясно, что опасения Рыкова несправедливы, но тогда, в конце апреля, они звучали внушительно.

Например, хлесткое определение — «самая мелкобуржуазная страна». Звучит громко и категорично, а на первый взгляд — неотразимо. Это был сильный аргумент и точный удар — почти нокаутирующий. К тому же Рыков, много лет кочевавший по стране, хорошо знал, о чем говорил. Детских воспоминаний о холерном бунте хватало, чтобы понять общественные чаяния и запросы крестьянского большинства. За прошедшее время, конечно, многое изменилось, но не кардинально. Крестьяне мечтали стать собственниками земли. Какой уж тут социализм по Марксу.

Следует ли начинать социалистическую революцию, когда Россия еще не завершила революцию буржуазную? Для чего эта опасная чехарда? Да на одно только укрепление партийных рядов должно уйти несколько лет! Ленин о таких сроках и слышать не желал. Тут — парируя Рыкова — можно вспомнить и Виктора Гюго, писавшего в «Отверженных»: «Кто останавливает революции на полдороге? Буржуазия. Почему? Потому что буржуазия — это удовлетворенное вожделение. Вчера было желание поесть, сегодня это сытость, завтра настанет пресыщение. Напрасно хотели сделать буржуазию классом. Буржуазия — это просто-напросто удовлетворенная часть народа».

Рыков считал иначе. Он оказался сдержаннее по отношению к буржуа, чем французский классик. Немного зная Европу, Алексей Иванович полагал, что, во-первых, недурно бы нам у них многому поучиться и, во-вторых, что поворот к социализму начнется с Парижа, Берлина или Лондона, а не с наших утлых промышленных комплексов, на которых трудились вчерашние крестьяне с соответствующим мировоззрением. И как их сдвинуть с собственнической позиции?

Словом, Рыков — как представитель московской партийной организации — оказался чуть ли не главным оппонентом Ленина на конференции. «Апрельские тезисы» Старика привели его в ужас: Алексей Иванович считал, что такой радикализм приведет к катастрофе, к отрыву большевиков от рабочей среды, от других революционных партий. Ленин уже всерьез строил планы на захват власти. Рыков (как и большинство видных партийцев) в апреле 1917 года в это абсолютно не верил. И даже, видимо, считал, что за долгие годы эмиграции Ильич совсем оторвался от России, не разобрался в революционной реальности…