Скверные истории Пети Камнева - Николай Климонтович

Петя знал с молодости и которому симпатизировал. Тот был из породы чудаков, чуть не от мира сего, правдоискатель, и скажу сразу, что через год после этих событий он трагически погиб: на улице его, пребывавшего в виде не самом трезвом, сбила машина. Пришел он к

Пете, так высоко себя зарекомендовавшему в мире неподцензурной отечественной словесности, с предложением организовать подпольный литературный журнал. Идея не была оригинальной, самиздатовские альманахи и журнальчики возникали то тут, то там. Чаще всего их отлавливали на первом же номере, но в Питере, скажем, несколько таких журналов держалось довольно долго. Петя крякнул, ответил уклончиво. Он вспомнил дурацкую историю, приключившуюся незадолго до этого с этим самым поэтом. Он и его товарищ по цеху, работавший в сторожке, крепко выпивши, развлекались тем, что издевались над советской властью, – это было общепринятое домашнее времяпрепровождение, развлечение вроде игры в дурака, и один другого попросил написать расписку, что, мол, такой-то давно работает на

ЦРУ. Что-то вроде шутливого пари и пьяного розыгрыша. Товарищ

Петиного гостя такую расписку написал, тот сунул ее в портфель. В метро спьяну он натурально портфель забыл, и нашелся какой-то чистый сердцем гражданин, который портфель открыл, надеясь, возможно, чем-нибудь поживиться, увидел в нем свежий номер журнала Континент и в панике побежал на Лубянку. Где и обнаружили эту самую расписку, составленную по форме: я такой-то и такой-то даю сию расписку в том… Этого самого мнимого американского резидента дернули на допрос, но следователю хватило то ли чувства юмора, то ли здравого смысла хода делу не давать. Да и какое дело можно было пришить полупьяному дворнику-стихотворцу, освобожденному от армии по психиатрической статье? Удивительно, но его пожурили, причем так вкрадчиво, что у того мелькнула ужасная мысль – если не посадят, то наверняка упекут обратно в психушку. Однако его лишь попросили пойти вон… Так вот, зная эту историю, Петя, конечно, ни в какую с этой публикой не связался бы, быть соредактором журнала отказался, но туманно пообещал, что сейчас у него ничего готового нет, а как только напишется, так сразу же он с удовольствием станет их автором, и этот посул ни к чему не обязывал. На чем и распрощались нежно, причем при выходе гость объявил, что прямо сегодня же едет в

Ленинград собирать тексты у тамошних подпольных гениев. Закончилась поездка плачевно: на обратном пути на станции Бологое поэта-книгоношу вместе с пухлым портфелем рукописей сняли с поезда, мотивировав это тем, что он подозревается в ограблении, отвели в околоток, чуть побили, портфель отобрали. И отправили восвояси…

Наконец, был еще один визит, завершивший серию посещений Пети страждущими. А именно: его далекий знакомый, симпатичнейший еврей-растеряха, добродушный толстяк, по специальности – цирковой артист оригинального жанра, посетил Петю по важному делу. А именно: с просьбой проинструктировать его и его жену, как лучше получить вызов из Израиля, – Петя отчего-то и в этой области прослыл спецом. Причем жену Машу этот простодушный малый привел с собой. На фоне рохли-мужа она смотрелась роскошной красавицей, к тому же носила старинную фамилию Дубельт и не преминула намекнуть, что она наследница Натальи Николаевны по прямой. И здесь начинается совсем новая история.

Клоун-еврей – неплохое транспортное средство

Маша Дубельт обладала фигурой манекенщицы, чуть узковатой на Петин вкус, но не вовсе плоской, с некоторыми выпуклостями, и очень красивым правильным удлиненным лицом, которое портило лишь легкое косоглазие, но и это выглядело пикантно. Самого клоуна, ее мужа, толстого, добродушного и умного малого, звали отчего-то Митя, не самое популярное имя в еврейских семьях. Впрочем, Митя был из московской театральной интеллигенции, покойный его папа жил тем, что сочинял эстрадные скетчи, а мать некогда служила на радио звукорежиссером. Теперь Митя и мама, упоенно любя друг друга, жили вдвоем в коммунальной квартире в самом сердце Москвы, возле

Никитских**ворот, жили открытым домом, как некогда при отце. Митя был любим друзьями, остроумен, ироничен, в своем цирке он уже сделал какую-никакую карьеру, сам ставил отдельные номера, имел даже учеников в цирковом училище и из страны уезжать не собирался. Однако у него была одна слабость – русские красавицы из хороших семей. У женщин он, потливый и редковолосый, с ранним пузцом, к тому же с обожаемой еврейской мамой, которой он звонил каждые полчаса, успехом не пользовался. Но, хитро играя на своем еврействе, он женился-таки в первый раз на роковой красавице, младшей из двух сестер Головиных, дочерей известного архитектора, знаменитых в богемной Москве.

Обманул он ее тем, что обещал транспортировать в Вену и показывал израильский вызов. Когда выяснилось, что мама ехать не может по состоянию здоровья, а без мамы не может ехать сам Митя, возмущенная красавица плюнула ему в лицо и развелась. Петя знал эту историю, в салоне сестер Головиных он провел не один теплый вечер и именно там, к слову, подхватил свою американку. И был свидетелем на правах своего человека бурной личной жизни сестер.

Петя, едва увидев Машу Дубельт, которую он до того не знал, но о которой слышал вещи рода сомнительного, тут же смекнул, что и эту красавицу любвеобильный Митя поймал скорее всего на ту же удочку.

Теперь парочка сидела на Петиной кухне, и Маша посматривала на Петю умоляющими глазами, будто тот был голландский консул, ведавший в те годы всеми израильскими вызовами. Втайне потрясенный Машиной красой,

Петя под коньяк, принесенный клоуном, спел целую серенаду про вызовы, отказы, ОВИР, кружки иврита, кибуцы, венские гостиницы,

ХИАС, промежуточный пункт в римской Остии, а заодно про американские благотворительные фонды. Маша, преподаватель английского языка, стремилась, разумеется, именно туда, за океан, не в Израиль же.

Короче, Петя выложил все, что знал по этому предмету понаслышке, а

Митя слушал с преувеличенным вниманием – он все знал не хуже Пети, но даже задавал наводящие вопросы, разыгрывая заинтересованного и взволнованного простачка, боясь, видно, спугнуть красавицу жену. Так или иначе, но уже через два дня Маша Дубельт приехала к Пете одна и чуть не с порога оказалась в его постели, лишь слегка удивившись скорости, с какой Петя ее раздел и уложил.

Она оказалась превосходной любовницей. От Мити она вскоре ушла, убедившись, что с отъездом он ее обманывает, и сказала Пете, что нет, на евреев полагаться нельзя, надо искать природного американца.

А пока суд да дело, Маша часто наведывалась к Пете, они трахались, чуть выпивали, снова трахались, болтали. И посреди болтовни Маша как-то обмолвилась, что дает частные уроки английского, и что сейчас у нее в одном весьма состоятельном семействе в учениках сразу трое погодков, и что мать семейства прекрасно его, Петю, знает. Петя заинтересовался. И когда Маша назвала имя и фамилию этой дамы, Петя был весьма озадачен: из далекой молодости всплыли в памяти фигуры, о которых Петя редко теперь вспоминал…

Однажды давным-давно Петин приятель-поэт привел к нему домой – Петя тогда еще жил с родителями – некоего господина, тоже поэта, носившего фамилию Алферов. Да-да, звали его Саша Алферов, и он был автором слов сервильной песенки, которую тогда пели во всех дешевых кабаках, нечто вроде:

Каурые и белые,

Соловые и рыжие,

Проходит кавалерия,

Вы слышите, вы слышите…

Ничего больше Алферов, кажется, не написал. Но был колоритнейшим типом. Это был мощный еврей с головой Красса, внук сапожника с

Чистых прудов, выходца из южно русского местечка, до смерти так и не выучившегося говорить по-русски. Но Саша утверждал, что по матери он из князей Мещерских. Кстати, это было вероятно, поскольку его папа был партийцем средней руки, Петя подозревал – чекистом, и в конце двадцатых евреи этого рода занятий часто женились на бывших дворянках. Алферову очень понравился Камнев-старший, и уже в ходе третьего визита он подарил профессору, как он его неизменно называл, отличную икону начала восемнадцатого века, и эта икона с изображением на золотом фоне Богородицы в бордовом облачении и младенца Иисуса со взрослым лицом в красном с зеленым заняла место в профессорском кабинете. А по смерти отца отошла Пете.

Петя и Алферов сдружились, хоть второй и был старше Пети лет на пятнадцать. Зато жена Алферова Нина была Петиной ровесницей.

Алферов, что называется, ввел Петю в дом – он был широк и гостеприимен, – и Петя стал часто бывать в этой семье. Так часто, что стал совсем своим, и перед ним не чинились. Внутренняя жизнь семейства, в котором было уже двое отпрысков, и Нина ждала третьего,

– у Пети как на ладони. Семья занимала микроскопическую квартиру из двух смежных комнаток, в кромешном Зюзине. Алферов собственноручно вырезал в стене кухни проем и вырезанный кусок вставил между комнатами, так что получилась одна изолированная комната, а вторая – смежная с кухней, ее хозяин называл своим кабинетом. Впрочем, никакой кабинет ему не был нужен, поскольку он занимался не столько умственным трудом, сколько спекуляцией дешевыми иконами, на которых сам черной шариковой ручкой подновлял глаза на ликах святых. Эти изделия пользовались спросом у африканских дипломатов, и некоторых клиентов Петя иногда заставал в этом доме. Жизнь семейства была скромная, но гулевая: всегда стояла водка в холодильнике, на обед был неизменный хек с отварной картошкой, квашеная капуста с клюквой с Черемушкинского рынка, в квартире витал стойкий запах нестиранных, зассанных пеленок и жареной рыбы.