Ночь и день - Вирджиния Вулф

— Хм, Пенденнис, Уоррингтон… Нет, я никогда не прощу Лору[54], — решительно заявила она. — За то, что она все же не вышла за Джорджа. Джордж Элиот[55] сделала практически то же самое: ее Льюис был карликом с лицом жабы и повадками учителя танцев. И чем ей Уоррингтон не угодил: умен, страстен, романтичен и знаменит, а связь та была результатом юношеской глупости. Признаюсь, Артур мне всегда казался слишком фатом; не понимаю, как Лора могла его предпочесть. Однако вы, кажется, говорили, что служите стряпчим, мистер Денем, и я хотела бы задать вам пару вопросов о Шекспире.

Она с некоторым трудом достала потрепанный маленький томик, открыла и помахала им.

— Сейчас говорят, что Шекспир был юристом. Говорят, именно поэтому он так хорошо знал человеческую природу. Превосходный пример для вас, юноша. Изучайте своих клиентов, мистер Денем, и я уверена — однажды этот мир станет лучше. А сейчас далеко ли мы продвинулись, как вы считаете? Стали мы лучше или хуже?

В ответ на призыв описать сущность человечества в нескольких словах Ральф решительно ответил:

— Хуже, миссис Кошем, намного хуже. Боюсь, обычный человек — плут.

— А обычная женщина?

— Обычные женщины мне тоже не нравятся.

— Ах, Господи, я и не сомневаюсь, что так оно и есть! — вздохнула миссис Кошем. — Свифт бы с вами наверняка согласился.

Она глянула на него повнимательнее и решила, что в изгибе его бровей определенно чувствуется сила.

Да, ему бесспорно следует посвятить себя сатире, подумала она.

— Чарльз Лавингтон, если вы помните, был стряпчим, — вмешалась миссис Милвейн, которая считала пустой тратой времени разговоры о вымышленных персонажах, когда для этого есть люди вполне реальные. — Но ты, Кэтрин, его, наверное, не помнишь.

— Мистера Лавингтона? Конечно, помню! — сказала Кэтрин, подключаясь к разговору. — Тем летом мы снимали дом возле Тенби. Я помню поле, пруд с головастиками и как мы с мистером Лавингтоном сгребали стожки сена.

— Верно, там был пруд с головастиками, — подтвердила миссис Кошем. — Милле[56] делал там эскизы для «Офелии». Говорят, это его лучшая картина.

— А еще я помню цепного пса во дворе. А в сарае висели мертвые змеи.

— Да, и именно в Тенби за тобой погнался бык, — сказала миссис Милвейн. — Но как ты можешь это помнить — хотя, конечно, ты была прелестное дитя. Ах, какие у нее были глаза, мистер Денем! Я говорила ее отцу: она смотрит на нас так, будто прикидывает своим крошечным умом, чего мы все стоим. С ней тогда сидела няня, — продолжала она рассказывать Ральфу с трогательной серьезностью, — неплохая девушка, но жених у нее был моряк, и, вместо того чтобы присматривать за ребенком, она все смотрела на море. Вот миссис Хилбери позволила этой девушке — Сьюзен ее звали — пригласить его пожить в деревне. И эти люди злоупотребили ее добротой, как ни печально такое говорить. Гуляли себе по тропинкам, а коляску с ребенком оставили посреди поля, на котором пасся бык. Из-за красного одеяльца в коляске бык разъярился, и один Господь знает, что могло случиться, если бы проходивший мимо джентльмен не спас Кэтрин!

— Мне кажется, тот бык был обычной коровой, тетя Селия, — заметила Кэтрин.

— Милая, то был огромный рыжий бык девонширской породы, и вскоре после того он забодал кого-то насмерть и был отправлен на бойню. Твоя матушка простила Сьюзен, а вот я бы никогда не смогла такое простить.

— Уверена, симпатии Мэгги были целиком на стороне Сьюзен и ее моряка, — ехидно ответила миссис Кошем. — Моя невестка привыкла полагаться на Провидение при любых затруднениях — и Оно покамест благородно отвечало ее ожиданиям…

— Да, — продолжила Кэтрин со смехом, поскольку ей нравилась в матери эта беззаботность, так возмущавшая остальное семейство. — И матушкины быки в минуту опасности всегда превращаются в мирных коров.

— Что ж, — ответила миссис Милвейн, — хорошо, что теперь тебя есть кому защитить от быков.

— Не могу представить Уильяма в роли защитника от быков, — сказала Кэтрин.

Так случилось, что миссис Кошем вновь достала свой карманный томик Шекспира и в данную минуту обсуждала с Ральфом непонятный фрагмент из пьесы «Мера за меру». До него не сразу дошел смысл сказанного Кэтрин и ее тетушкой, он решил, что Уильям — это кто-то из младших двоюродных братьев, поскольку представлял сейчас Кэтрин ребенком в передничке, — но он невольно прислушивался к их разговору, так что с трудом следил за шекспировским текстом. Через мгновение собеседницы совершенно недвусмысленно заговорили об обручальном кольце.

Кэтрин сказала:

— Мне нравятся рубины.

«Быть заключенным средь ветров незримыхИ в буйстве их носиться все вокругЗемли висящей…»[57]

— с выражением прочла миссис Кошем, и в тот же миг слово «Родни» в мозгу Ральфа соединилось с «Уильямом». Сомнений быть не могло: Кэтрин помолвлена с Родни. Первое, что он почувствовал, был гнев: оказывается, все то время, пока он находился в этом доме, она обманывала его, пичкала старыми байками, представала перед ним ребенком, играющим на лугу, позволила пережить вместе с ней трогательные моменты далекого детства — и все это время оставалась ему совершенно чужой: невестой Родни!

Возможно ли такое? Нет, конечно нет. Потому что в его глазах она все еще была ребенком. Он так долго молчал над книгой, что миссис Кошем успела обернуться к племяннице и спросить:

— Вы уже выбрали дом?

Эта фраза подтверждала его худшие подозрения. Он поднял глаза от книги и сказал:

— Да, это действительно трудное место.

Его изменившийся голос был исполнен такой горечи и негодования, что миссис Кошем недоуменно вскинула брови. К счастью, она относилась к тому поколению дам, которые признавали за мужчинами право на некоторую грубость манер, и лишний раз убедилась, что мистер Денем необычайно, необычайно умен. Она забрала обратно томик Шекспира, поскольку Денему, по-видимому, нечего было больше добавить, и снова спрятала его в глубинах платья с бесконечно жалостным старушечьим смирением.

— Кэтрин помолвлена с Уильямом Родни, — сказала она, чтобы заполнить паузу, — давним другом нашей семьи. Он великолепно разбирается в литературе, просто великолепно. — Она кивнула для пущей убедительности. — Вам следует познакомиться.

Единственным желанием Денема в этот момент было выбежать из этого дома и никогда больше не возвращаться. Однако старшие дамы поднялись, чтобы навестить миссис Хилбери в ее спальне, и уйти сейчас было бы неучтиво с его стороны. В то же время он хотел что-нибудь сказать Кэтрин, когда они останутся наедине, — не важно что. Она проводила своих тетушек наверх и вернулась к нему — все такая же невинная и дружелюбная.

— Отец скоро вернется, — сказала она. — Присядьте.

И она улыбнулась, словно им предстояло веселое чаепитие.

Но Ральф не собирался садиться.

— Я должен поздравить вас, — сказал он. — Для меня это новость.

Он увидел, как ее лицо переменилось, став чуть серьезнее.

— Вы о моей помолвке? — спросила она. — Да, я выхожу замуж за Уильяма Родни.

Ральф стоял молча, рука его по-прежнему покоилась на спинке стула. Казалось, между ними разверзлась и ширится бездонная черная пропасть. Он взглянул на нее, но, судя по выражению ее лица, она думала не о нем. В ее глазах не было ни намека на раскаяние, ни даже понимания того, что что-то не так.

— Что ж, мне пора, — промолвил он наконец.

Кэтрин, видимо, хотела что-то сказать, но передумала и лишь произнесла:

— Надеюсь, вы придете еще. Кажется… — она запнулась, — кажется, нас все время прерывают.

Он поклонился и вышел из комнаты.

Ральф стремительно шагал по набережной. Каждый мускул его тела был напряжен до предела, словно он готовился дать отпор неведомому врагу и только и ждал, когда это случится. Однако нападения не последовало, и через несколько минут, убедившись, что за ним никто не следит и нападать не пытается, он замедлил шаг — и боль, не встречая более преград в теле, ослабленном недавним напряжением, разлилась по всем членам, завладела всем его естеством. Он бездумно и бесцельно брел вдоль реки, скорее удаляясь от дома, чем приближаясь к нему. Он сдался. Он смотрел вокруг, но ничего не узнавал. Он сейчас делал то же, за что еще недавно осуждал других: плыл по воле волн, как человек, не имеющий более власти над обстоятельствами. Потрепанные пьянчуги, ошивающиеся у дверей паба, стали ему как братья — он чувствовал то же, что, наверное, чувствовали они: зависть и ненависть к тем, кто проходил мимо них и явно имел какую-то цель в жизни. Им тоже все наверняка казалось зыбким и призрачным, их тоже норовил сбить с ног легчайший порыв ветра. Потому что вещественный мир, с широкими, уходящими в бесконечность проспектами, пропал для него: ведь Кэтрин стала невестой другого. Вот его жизнь вся как на ладони; прямой и печальный путь, который вот-вот оборвется. Кэтрин обручена. Кэтрин ему изменила. Конечно, он чувствовал, что в душе еще остались какие-то уголки, не затронутые этим бедствием, и тем не менее понесенный урон был велик; все в нем было надломлено. Кэтрин предала его; она проникла во все его мысли, и без нее они теперь казались насквозь фальшивыми — стыдно было даже подумать о том, чтобы вернуться к ним вновь. Вся жизнь его стала вдруг абсолютно бессмысленной и пустой.