Зона обстрела (сборник) - Александр Кабаков

В два ряда тянулись ярко освещенные изнутри ларьки и магазинчики. Дрянь, продававшаяся в них, от этого яркого желтоватого света казалась сверкающей роскошью. В узких промежутках между ларьками шелестел под сквозняком мусор, спали мелкие бродячие собаки, рылись бродяги – здесь было немного оживленнее, чем на площади и внутри вокзала. По этой аллее между ларьков Ильин пошел туда, где, по его представлениям, должны быть поезда. Он старался не глядеть по сторонам, потому что бродячих собак было жалко, к тому же они напоминали об оставленных им животных, мусор был отвратителен, а бродяги еще отвратительнее. В свете из ларьков были хорошо видны их ужасные разбитые лица со странно осмысленными выражениями – озабоченности, интереса, размышления… Однако, как обычно бывает, когда стараешься не смотреть вокруг, все лезло в глаза, и помимо воли Ильин все замечал.

Так он заметил и какое-то движение на куче мусора в щели между двумя закрытыми и потому темными ларьками и сразу, еще издали, понял, что там происходит: бомжи занимались любовью. Мелкий снег падал на зеленоватую плоть, тощие голые ноги гребли по мусору, и бормотание доносилось оттуда, но никто из идущих мимо не видел этого либо люди просто не обращали внимания.

Игорь Петрович ускорил шаг, чтобы быстрее миновать отвратительное место и даже прикрыл на ходу глаза, удивляясь при этом себе. Он вспомнил, как раньше, в его наконец завершающейся жизни, которая делилась всегда на две части: одна проходила среди достойных женщин и в приличных романах, другая же была полна мелкого и омерзительного разврата, к которому он тогда относился как к неизбежной составляющей физиологического существования, как к грязным подробностям гигиены, – вспомнил, как тогда действовали на него подобные картины, и удивился, что теперь не испытал ровно ничего, кроме естественной тошноты.

Значит, подумал он, и с этим действительно покончено, как я и предполагал.

И немедленно подвергся испытанию со стороны другого своего порока.

Уже почти у самого поворота к платформам в левом ряду стекляшек он увидел обычную забегаловку. Внутри освещенной коробки несколько человек стояли у протянувшейся вдоль стен узкой доски, ели сосиски, политые багровым соусом, драли куски жареной курицы и пили водку, темная тень которой просвечивала сквозь белые пластмассовые стенки стаканчиков.

Игорь Петрович глянул на часы. Времени до отхода было еще много, действительно рано приехал. С полминуты он колебался: во-первых, и с выпивкой отношения за последние годы сложились уже новые, если раньше он всегда был готов проглотить рюмку, и другую, и третью, совершенно не задумываясь о дальнейшем, поскольку ничего особенного из выпивки и не следовало – или ему казалось, что не следовало – то теперь он постоянно помнил о наказании дурнотой, дрожью, отчаянием; во-вторых, больно грязным было заведение… Но эта слабость оказалась более живучей, чем, как только что окончательно выяснилось, покинувшая его навсегда половая одержимость, – механически отметил Игорь Петрович и вошел.

Неловко перехватывая сумку, он расплатился за сто граммов и бутерброд с сомнительно розовой рыбой на бумажной тарелке, поочередно отнес выпивку и закуску на доску, в угол, и собрался уже по-быстрому со всем покончить, как обратил внимание на мужика рядом – конечно же, это был тот самый, от памятника!

Нельзя сказать, что Игорь Петрович очень удивился или тем более испугался. В конце концов, сегодня в его судьбе происходило важное, даже самое важное событие – она должна была полностью перемениться или даже прекратиться, сменившись совершенно другой – и некоторые странности, сопровождающие такое свершение, он готов был принять. Тем не менее он посмотрел на преследователя с демонстративным удивлением, подняв вопросительно брови.

В ответ мужик деликатно улыбнулся, приподнял и слегка качнул в сторону Игоря Петровича свой стаканчик – точно так же, как это делал в таких обстоятельствах сам Ильин, – и негромко пожелал удачной дороги. Ильин молча ответил тем же движением, и они выпили.

– Что ж, – сказал, чуть скривившись от проглоченного напитка, но ничем не закусывая, нежданный провожающий, – всё успели сделать?

– Вроде всё, – ответил Ильин, уже вовсе не раздумывая о природе собеседника и причинах его появления, какая разница, – вроде бы всё… А если что и не сделал, обойдется… Всего никогда не переделаешь, а уж раз решил кончать, надо кончать.

– Это верно, – убежденно кивнул мужик, – верно… Значит, до главного уже додумались. Ну, тогда и правда пора. Вот только одно еще хочу спросить: вы за эти последние дни насчет себя к какому-нибудь выводу пришли? То есть я имею в виду, хороший вы были человек или не очень, или просто говно, и зло вы делали только по слабости или намеренно тоже? Собственно, на этот единственный вопрос у меня нет ответа потому, что вы сами его никогда себе не задавали, оттого и некая пустота возникала всякий раз, как я пытался разобраться в вашем, извините, не подберу других слов, внутреннем мире. То, что вы называете сюжетами и сюжетцами, да еще банальные полудетские рассуждения о банальных же предметах – а больше ничего, пусто…

Игорю Петровичу показалось вдруг, что разговор этот уже не раз бывал прежде и что мужик ему смутно знаком, но распутывать дежавю было уже некогда. Он снова посмотрел на часы.

– Да, время, – сказал сосед, – вы ведь хотите успеть…

Он, очевидно, понял, что ответа на свой вопрос не получит, и уже смотрел не на Ильина, а в стекло перед собой.

– Не знаю, – сказал № 1. – Мне кажется, что я был не злой… А относительно пустоты вы правы, конечно, правы, только я на это вот что могу возразить: а разве есть другие? Разве в вас не пустота, и только мелочи какие-нибудь в ней болтаются, вроде моих сюжетцев, или ваши собственные… А во многих и того нет. Насчет же добра и зла – это вы зря, это совсем из другой оперы, по-моему. Вот уеду – все и выяснится. Оставшиеся решат…

Он кивнул все так же глядящему на свое отражение в стекле человеку и вышел. По радио как раз объявляли о начале посадки на его поезд.

Вступив на длинный, влажно блестящий перрон, он почувствовал вдруг давно не испытываемое, ушедшее вместе с частыми путешествиями: какую-то детскую гордость уезжающего. Она возникала всегда, но особенное ощущение избранности появлялось именно здесь, перед этим имперским путем, на чистом во все времена вокзале, среди приличной публики. Главная в стране ночная дорога была когда-то едва ли не единственной доступной роскошью, теплые вагоны, век не менявшийся уют…

И тут же, в тени указателя с номером и временем отправления его поезда, он увидел ее.

Вероятно, он обратил внимание на фигуру в темном потому, что она сделала небольшое движение, как бы собираясь преградить ему путь.

– Извини, пришла, – тихо сказала она, не приближаясь, но ее слова были хорошо слышны. – Просто так…

– Что ж ты извиняешься, я очень рад, – он отвечал, никакой радости не чувствуя, а только легкую досаду, все уже было кончено, он уже был в дороге, – и ты не расстраивайся…

– Я не расстраиваюсь, – она действительно улыбнулась, и под косым светом, идущим от вокзальных больших окон, ее глаза блеснули сухо, ясно, по-дневному. – Чего расстраиваться? Все обойдется, ты прав…

– Столько лет, – вдруг, неожиданно для себя, сказал он, – а что на самом деле я про тебя знаю? Ничего…

– А что же про меня знать? – Она пожала плечами, подошла чуть ближе, притронулась к его руке, в которой он держал сумку, чуть поскребла по ней ногтями, такая у нее была привычка. – Я человек легкий, легкомысленный, сама не очень задумываюсь о жизни, чего ж обо мне думать?.. И о каких годах ты говоришь? Мы же познакомились на прошлой неделе… Ну, счастливо. Пока.

Он было сделал попытку обнять ее, но она уже отстранилась, повернулась спиной, быстро пошла прочь – и он увидал, что это действительно та самая, как ее, Лена, кажется, и какие, правда, годы он придумал?

Его вагон был второй с головы поезда, и идти предстояло долго. Возле каждых вагонных дверей стояли группками люди, курили, разговаривали, кто-то высматривал запоздавших провожающих, в нескольких компаниях разливали прощальную бутылку – пили почему-то все шампанское…

Теперь он смотрел внимательно – и не зря.

В слабеющем по мере того, как он удалялся от вокзала, свете он увидал возле одного из вагонов жену. Она стояла с какими-то не знакомыми ему людьми, но немного в стороне, участия в разговоре не принимала, вглядывалась в лица спешивших мимо отъезжающих – очевидно, ждала, когда пройдет он. Зачем-то она надела серую замшевую куртку с меховым воротником, в которой уже провожала его двадцать лет назад. Возможно, чтобы он сразу заметил ее и вспомнил… Она никак не обнаружила, что увидела его, не двинулась с места, но, когда он проходил мимо, оказалась рядом, близко.

– Ты все придумал, – сказала она. – Ты придумал, что всюду опаздываешь, ты решил, что везде поспеваешь к шапочному разбору… Я знаю, это твоя теория, но она глупая, ты пришел вовремя и еще все успеешь… Вернешься, устроишь все. А я…