Кровавые ночи 1937 года. Кремль против Лубянки - Сергей Цыркун

Из протокола обыска на квартирах и дачах Ягоды

Теперь же дошла очередь до ЦК партии – органа более многочисленного, чем Политбюро, поэтому здесь требовалось проявить гибкость. Против высших советских сановников, входивших в ЦК, Сталин решил вновь применить ту же тактику, только что опробованную на «полигоне» НКВД. Видя, как высокопоставленные ягодовцы злорадствовали по поводу падения нелюбимого ими Молчанова, Сталин решил повторить этот эффективный прием и отдать на растерзание членам ЦК самого одиозного из них – Ягоду, которого еще недавно все боялись и никто не любил.

Дело в том, что согласно все тому же постановлению от 17.06.35 «О порядке производства арестов», для ареста члена ЦК следовало сначала вывести его из состава ЦК. А п. 58 Устава ВКП(б), принятого XVII партсъездом, требовал для этого созыва нового Пленума ЦК. Пересмотреть же Устав можно было лишь путем созыва нового съезда. И Сталин далеко не был уверен в том, что члены ЦК, вновь собравшись, так уж легко согласятся на арест одного из них: их могло сдержать не человеколюбие, а страх за собственную безопасность. Поэтому Сталин решил применить неуставной порядок для ареста, но испытать его на наиболее ненавистной прочим членам ЦК фигуре, чтобы создать тем самым прецедент и затем уже применить его к остальным. А для верности он решил поставить членов ЦК перед фактом.

28 марта Ежов получил санкцию Сталина на арест Ягоды, который решено было произвести прямо на его кремлевской квартире. «Надо было направить кого-нибудь для выполнения этого приказа, первым вызвался бывший ягодовский холуй – Фриновский, с готовностью выкрикнувший: «Я пойду!» Фриновский не только возглавил группу работников, ходивших арестовывать Ягоду и производить обыск в его квартире, но рассказывали, что он первым бросился избивать своего бывшего покровителя» [308] . Примечательно, что все непосредственные участники ареста Ягоды в ближайшее время сами были арестованы и расстреляны (исключение составил комбриг Ульмер, «отделавшийся» пятнадцатью годами лагерей); та же участь ожидала капитана (вскоре ставшего майором) госбезопасности Когана – следователя по делу Ягоды; автор приведенного рассказа, скорее всего, услышал его от своего друга Деноткина – одного из этих обреченных людей. Чтобы не «спугнуть» Агранова и других руководителей ГУГБ, еще имевших реальную власть в своих руках, Фриновский и его помощники распустили слух, будто Ягода арестован за должностные преступления (растрату спецфондов НКВД, о которой шла речь в справке Паукера). Аналогичные слухи, должно быть, просачивались из отдела Паукера: Кривицкий передает разговоры о том, что Ягода якобы присвоил кремлевские пайки сахара, предназначавшиеся Молотову, в связи с чем мемуарист иронически называет Ягоду «шеф-поваром Кремля» [309] .

Для поддержания этой легенды на следующий день, 29 марта, были арестованы бывший руководитель секретариата НКВД старший майор госбезопасности П.П. Буланов – доверенное лицо Ягоды, тоже упомянутое в справке Паукера, и бывший начальник АХУ НКВД Островский. Чтобы не терять времени на переговоры с новым арестантом, его сразу же бросили в Лефортовскую тюрьму, которая как раз в это время (весною 1937 г.) была оборудована для производства пыток арестованных (наиболее известная из них – сдирание ногтей). Переводом в Лефортово московские следователи угрожали тем из подследственных, кого не сламывало простое битье или многосуточная бессонница. Автор воспоминаний «НКВД изнутри. Записки чекиста» М.П. Шрейдер так передает свои впечатления от посещения Лефортовской тюрьмы: «Мы (Шрейдера сопровождал начальник тюрьмы капитан госбезопасности П.А. Зимин) шли по лестнице, устланной коврами, кажется, на второй или на третий этаж. Меня удивило то обстоятельство, что начиная с первой ступеньки и на всем протяжении лестницы с обеих сторон шпалерами стояли работники в форме НКВД со знаками старшего и высшего начсостава. Здесь были капитаны, майоры (в то время звание капитана госбезопасности приравнивалось к теперешнему званию полковника, а звание майора – к генерал-майору).

На втором или третьем этаже мы свернули в коридор. Из-за дверей, тянувшихся по обеим сторонам, раздавались дикие крики людей, которых, по-видимому, избивали... как только дверь за нами захлопнулась, и мы двинулись по коридору к выходу, меня как ножом по сердцу резанул страшный, нечеловеческий вопль, раздавшийся из-за дверей соседнего кабинета. Так мог кричать человек, которого не просто били, а жгли каленым железом или подвергали каким-либо другим изуверским пыткам. Подобные же крики раздавались почти из-за всех дверей, выходящих в коридор» [310] . Мемуарист характеризует Лефортовский изолятор как «страшную следственную тюрьму, откуда почти никто не возвращается... там применяются особо страшные пытки: вкалывают иглы под ногти, зажимают пальцы какими-то прессами, жгут тело раскаленными предметами и т.д.» [311] . Один из немногих, кому посчастливилось остаться в живых после пребывания в Лефортовском изоляторе, А.С. Темкин, свидетельствует: «крики пытаемых, часов с десяти утра слышны были из следственного корпуса во всех камерах» [312] . Кроме того, в подвальной части Лефортовской тюрьмы производились расстрелы и для глушения выстрелов запускались авиационные и тракторные двигатели. Их гудение, доносящееся из подвала, напоминало арестантам о том, что их ждет, и психологически сламывало их окончательно. Бывший сотрудник Особотдела ГУГБ НКВД Карпейский впоследствии вспоминал, что, приехав в Лефортовскую тюрьму весной 1937 г. допрашивать своего подследственного комкора Роберта Эйдемана, он застал его доведенным до почти невменяемого состояния: «В эту тюрьму я попал впервые... то, что я увидел и услышал в тот день в Лефортовской тюрьме, превзошло все мои представления. В тюрьме стоял невообразимый шум, из следственных кабинетов доносились крики следователей и стоны, как нетрудно было понять, избиваемых... Эйдеман на допросе вел себя как-то странно, на вопросы отвечал вяло, невпопад, отвлекался посторонними мыслями, а услышав шум работавшего мотора, Эйдеман произносил слова: «Самолеты, самолеты» [313] .

Одним только фактом водворения в одну из камер страшной Лефортовской тюрьмы некогда всемогущий руководитель АХУ НКВД Островский был раздавлен. «Вот уж никогда не думал, – сказал он, – что буду сидеть в тюрьме, строительством которой сам руководил». После этого, видимо, еще не до конца понимая суть происходящего, он похлопал рукой тюремную стену: «А тюрьма все же построена очень хорошо, ничего не скажешь!» [314] . Довольно быстро Островский подтвердил показания Молчанова о том, что он состоял в антиправительственном заговоре вместе с Молчановым и Ягодой. Однако это оставалось строжайшей тайной. Большинство сотрудников центрального аппарата НКВД оставалось в уверенности, что Островский арестован за растраты, указанные в справке Паукера. Столь же невнятно по содержанию закрытое письмо Политбюро от 31 марта, в котором мотивировался арест члена ЦК без санкции самого ЦК: «Ввиду обнаруженных антигосударственных и уголовных преступлений наркома связи Ягода, совершенных в бытность его наркомом внутренних дел, а также после его перехода в наркомат связи, Политбюро ЦК ВКП доводит до сведения членов ЦК ВКП, что, ввиду опасности оставления Ягода на воле хотя бы на один день, оно оказалось вынужденным дать распоряжение о немедленном аресте Ягода. Политбюро ЦК ВКП просит членов ЦК ВКП санкционировать исключение Ягода из партии и ЦК и его арест» [315] . Злорадство членов ЦК по поводу того, что еще недавно главный жандарм, отправлявший за решетку других членов ЦК, теперь сам находится под арестом, не знало пределов. Они заглотили сталинский железный крючок с нескрываемым удовольствием, украсив лист согласования своими репликами вроде: «За!!! И особо приветствую, что мерзавца разоблачили» или: «Считаю действия Политбюро совершенно правильными, целиком их одобряю и голосую за исключение из партии и ЦК изменника Ягоды» [316] . 31 марта – 1 апреля данное постановление единогласно принято ЦК опросным порядком. 3 апреля ЦИК вынес постановление, опубликованное на следующий день в печати: «Ввиду обнаруженных должностных преступлений уголовного характера Народного Комиссара Связи Г.Г. Ягода, Президиум Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР постановляет:

1) Отрешить от должности Народного Комиссара Связи Г.Г. Ягода;

2) Передать дело о Г.Г. Ягода следственным органам» [317] .

Примечательно, что Ягода и Молчанов до 11 мая сами оставались членами ЦИК. Ежов и Фриновский прилагали немалые усилия к тому, чтобы до поры до времени создать впечатление, будто Ягода, Островский, Лурье и Буланов – обычные растратчики, за это и арестованы. На первом допросе Ягоду спрашивали именно о фактах хищений [318] . Правда, допросить Ягоду долго не удавалось – первый допрос датирован лишь 3 апреля. По словам Фельдбина-Орлова: «Ягода был так потрясен арестом, что напоминал укрощенного зверя, который никак не может привыкнуть к клетке. Он безостановочно мерял шагами пол своей камеры, потерял способность спать и не мог есть. Когда же новому наркому внутренних дел Ежову донесли, что Ягода разговаривает сам с собой, тот встревожился и послал к нему врача.