Нежная спираль - Йордан Радичков

Лиса, однако, так и не появилась. Кто-то предположил, что никакой лисы и не было, начался спор, одни доказывали, что лиса ни за что не станет здесь прятаться, потому что место сырое и болотистое, другие считали, что, скрываясь от опасности, она могла залезть и в камыши, а были еще и третьи, полагавшие, что в камышах прячется не лиса, а енотовидная собака. Пока мои приятели спорили, из деревни пришли охотники на уток, все как один в зеленых брезентовых жилетках с большими эмблемами БЛРС[11] на груди. Почти всем жилеты были широки — вероятно, номера пятьдесят второго, пятьдесят четвертого, во всяком случае не ниже пятидесятого. Я всегда удивлялся, почему в охотничьих магазинах продаются только жилеты гигантских размеров, это остается для меня загадкой, которую я по сей день не разрешил. Утятники в широких жилетах собрались стрелять полудикую крякву, которую они прикармливали в продолговатом садке, огороженном камышом. Они решили, что мы тайно стреляем их полудиких уток и прячем добычу в непроходимых зарослях кукурузы на поле между садком, рекой и теми камышами, которые мы оцепили. Но они не удовлетворились даже этим нелепым обвинением, а заподозрили нас еще в том, что мы не отказываемся и от кукурузы, срезаем молочные початки, набиваем рюкзаки и тащим в Софию, потому что стоит софиянцу выйти в поле, и он все перед собой сметает, будто с метлой проходит.

Это были грубые, озлобленные люди. Мы поругались. Утятники не сохранили ничего от добродушного нрава настоящего охотника. Когда один охотник в поле встречает другого, это все равно, что бог встречается с богом, эти же утятники держались так, словно мы не бога встретили, а нарвались на его собак. Они нас облаяли, мы же, вместо того, чтоб открыть по ним огонь, отправились искать другой район для охоты. Они еще долго смотрели нам в спины, следя, не полезет ли кто из нас в высокую густую кукурузу за подстреленной раньше и спрятанной там уткой. Никто из нас однако в кукурузу не зашел, потому что заходить туда нам было незачем. И все-таки те продолжали за нами следить, и не только следили, а еще и кричали что-то обидное, будто бросали в нас камни. Мы не отвечали на обидные слова, заметив с самого начала, что если мы в ответ молчим, это злит их еще больше.

Откуда взялась эта злоба? Я позволю себе некоторое отступление и постараюсь объяснить, почему в Софийской котловине все чаще попадаются озлобленные охотники. В силу одного распоряжения хозяевами охотничьих угодий считаются охотники из соответствующего села. Села в окрестностях Софии распределили между собой охотничьи угодья, и посторонний может охотиться там, только если он приглашен местными охотниками. Когда речь идет о местной полезной дичи, в этом нет ничего плохого. Плохое начинается при пролетах дичи, которая появляется в наших местах на стародавнем своем пути с севера в южные страны. В Софии тысячи охотников, еще несколько лет назад они свободно охотились на перелетную дичь, но теперь, по этому новому распоряжению, каждый из них может выйти в поле, только если он приглашен в гости или если у него есть письменное разрешение (справка) от председателя местного отделения охотничьего союза на определенную дату. Ружей тысячи, дичи мало, поэтому, естественно, местные охотники не склонны давать письменные разрешения. Это заставляет многих охотников из Софии, когда открывают охоту на перепелов, горлиц, вяхирей, бекасов и уток, отправляться в далекие края — кого к Тутракану, кого к Симитли, кого во Фракию или в Добруджу. Но не у каждого есть возможность ехать ради одного перепела или одной горлицы в такую даль. Поэтому многие, нарушая распоряжение, продолжают выходить с ружьями в Софийскую котловину. Там их встречают охотники — собственники охотничьих угодий и прогоняют их. Нелепо до крайности. Мне случалось наблюдать, как местные охотники держатся точно феодалы по отношению к посторонним, которые забрели в их владения, охотясь на уток или на горлиц. Когда идешь в горы, никто не останавливает тебя и не спрашивает: „Кто это пригласил тебя сюда на прогулку, батенька, где у тебя разрешение на туризм и где справка, из которой видно, что ты имеешь право собирать дикорастущие плоды, грибы, чернику или зверобой?“ В горах никто туриста не спрашивает, а на равнине эти новоявленные феодалы изгоняют тебя с таким ожесточением, словно ты преступил границы их священной и неприкосновенной собственности. Эти малочисленные группы в Софийской котловине наделены властью прогонять из своих районов любого городского охотника, и я спрашиваю, что же остается делать тысячам городских бедолаг, вооруженных охотничьими ружьями, опоясанных патронташами да еще волочащих за собой какую-нибудь чистопородную собаку, изнывавшую всю зиму на городском балконе, потерявшую всякое чутье и всякий охотничий инстинкт!.. Это с одной стороны… С другой стороны, и у охотников Софийской котловины есть основания злобиться, потому что индустриализация за короткий срок отравила равнину, реки погибли и текут мертвые меж серых берегов, почва становится все солонее, в определенных районах уже не сажают ни моркови, ни капусты, ни картошки, потому что они становятся опасны, если попадают на стол человека. И птиц стало меньше. Оживляется равнина, когда над ней пролетают стаи горлиц, появляются с севера перепела и ищут в ночном полете древние пути на Вишово-Бырдо, на Ярему и на Самоковскую котловину, стаи бекасов опускаются на заболоченные места, — бекасы задержатся здесь дня на три-четыре, поднакопят жира для дальнего перелета и снова снимутся; дикие утки прилетят вместе с первыми холодами, заполнив небо радостным шумом, а когда заметет первая метель, на полях иногда можно увидеть диких гусей… Я останавливаюсь более или менее подробно на этих фактах, потому что они, видимо, еще не рассмотрены достаточно серьезно, и потому что едва ли у нас найдется учреждение, которое стало бы издавать распоряжения, стимулирующие частнособственнические инстинкты. Собственнические страсти рано или поздно приобретают уродливые формы, поэтому мне думается, что общество должно очень внимательно следить за тем, где в этой области возможны поблажки и где необходимы ограничения…

Я уже сказал, что владельцы полудиких крякв держались злобно и грубо, Они ругали и оскорбляли нас, опираясь на нелепое распоряжение, один из них даже вытащил из кармана пухлую квитанционную книжку и, хлопая ей по ладони, кричал: „Вот, гражданин хороший, вот такой квиток у тебя должен быть, а так, как ты наладился напролом переть, так дело не пойдет!“ Другой подхватывал, точно эхо: „Да плюнь ты на этих полковников, не бери в голову! Пусть мотаются по полю, как оглашенные, тебе что за печаль?“ А мужик с книжкой объяснял ему: „Потому как порядок должен быть!“

То, что нас произвели в полковники, нас рассмешило. Они нарочно произвели нас в полковники, чтобы таким образом подняться в собственных глазах — вот, мол, сумели прогнать из своих охотничьих угодий не каких-то там оглашенных горожан, а полковников, перед которыми, может, дрожат целые полки, но здесь шалишь, сюда, в нашу кукурузу, к нашему садку, на нашу стерню не суйся, если тебя никто не звал, и хоть ты там и полковник, и хоть ты полком командуешь, а здесь мы командуем парадом, здесь ты у нас по струнке будешь ходить! Что у них была известная слабость к командам и парадам, видно было и по их широким жилетам, украшенным громадными эмблемами БЛРС. Все они были разномастно одеты, обуты кто во что горазд, среди шапок и кепок тоже наблюдалось большое разнообразие, но что касается охотничьих жилетов, тут они были абсолютно едины и с некоторой натяжкой их можно было счесть командой, облаченной в форму.

Мы отошли от утятников на расстояние выстрела и расположились на небольшой дамбе, выгнутой в форме дуги. Дамба была берегом канала, в канале блестели окошки чистой воды — чудесное место для уток. Уток, однако, не было, только торопливо пробежала зеленоногая водяная курочка, спеша скрыться в камышах. Мы стали обсуждать, в какой бы район нам перебраться для охоты. За каналом находился запущенный участок земли, заросший вербой и ежевикой. С одной стороны его ограничивала дамба, с другой — река, а дальше, в северном направлении, подымались стены промышленных отстойников. Среди верб поблескивала болотистая вода. Если идти дальше по дамбе до того места, где канал сужается, наткнешься на перекинутый через канал ствол дерева, соединяющий берега. По этому стволу можно перейти канал и оказаться на запущенном участке. Вид у него такой, словно он богат не дичью, а змеями. Могу здесь заметить, что какой бы природа ни казалась пустынной, заброшенной или бедной, она всегда выделит охотнику какую-нибудь кроху, если только он вооружился терпением и не отчаивается. Именно на это мы и уповали, разглядывая запущенный, брошенный и богом и людьми треугольник между отстойниками, рекой и дамбой. Ясно, что в этот день никуда мы больше не успеем, обшарим по крайней мере это место, а там что бог даст! Тем более что охоться здесь сто лет, никто не явится требовать у тебя письменного разрешения или выгонять, опираясь на какие-то временные и несостоятельные распоряжения. Другими словами, место было ничье, никакое охотничье общество на него не претендовало, никто его не распахивал и не сеял в бороздах ни пшеницы, ни кукурузы. Это место я знаю уже много лет, оно затаилось в Софийской котловине, как нищий, сидит и ждет, что вот пройдет человек и бросит монету в его плошку. Напрасно ждет! Человек если и пройдет, то скорей возьмет монету из плошки, чем бросит. Как-то в суровую зиму, в декабре, я нашел здесь на снегу змею. Я выстрелил, змея стала корчиться на снегу, опрыскивая его кровью. Что заставило змею вылезти посреди зимы на снег, вместо того чтобы спать в земле глубоким зимним сном?.. Земля здесь отсасывает из промышленных отстойников злую химию. Поэтому если даже не змея, а дракон зароется в нее для зимнего сна, злая химия все равно разбудит его и вытолкнет на снег. По этой причине я предпочитаю здесь не охотиться, и мои друзья хорошо это знают. Если они отправлялись прочесывать это место, я обычно оставался ждать их в тени какого-нибудь дерева или, сев куда-нибудь повыше, наблюдал за охотниками и за передвижением дичи. Там иногда собиралось много дичи, при пролетах низко проносились стаи из сотен ржанок, кружили чирки или тянулись цепи больших северных уток; пролетало также много чибисов или, как их называют, монашек — машут крыльями и причитают тоскливыми голосами, просят господа бога и деву Марию сжалиться над ними. Во время пролета здесь можно подстрелить и самую красивую утку, шилохвость, потому что это один из ее постоянных маршрутов, особенно на обратном пути с юга… Разумеется, если подфартит!