Живущие в подполье - Фернандо Намора

Врач подумал, что, возможно, будет благоразумнее не мешать им, чтобы не навлекать на себя новых насмешек. Агенты проводили обыск методически, не торопясь, от столь опытных людей вряд ли могло что-нибудь укрыться. Жена врача, немка, оставалась в постели не в силах встать, словно парализованная страшными воспоминаниями своей юности. Но когда они принялись рыться в ее белье и на туалетном столике, она возмущенно сказала:

- Вы напомнили мне о моей родине. Напомнили о нацистах.

Главарь шайки побледнел, его толстые, как сардельки, пальцы задрожали.

- Не рано ли делать такие сравнения? Вы, сеньора, пока еще мало нас знаете.

Он был прав. В то утро она не могла и предположить, что ее ожидает. День за днем, долгими часами просиживала она у тюремного окна для справок, под палящим солнцем, обжигающим лицо и мозг, в ожидании, что ее выслушают наконец, скажут, где теперь ее муж, жив он или уже одной ногой в могиле.

Полицейские отложили в сторону книги и бумаги, показавшиеся им наиболее подозрительными. Один пз них с торжествующим видом указал на маленькую шкатулку, в которой лежал ключ.

- Разумеется, это ключ от тайника?

- Понятия не имею, что вы хотите этим сказать.

- Ключ от сейфа, где вы храните партийные документы.

- Это ключ от могилы моей матери. И мне непонятно, при чем тут Коммунистическая партия.

- Кажется, вы не очень понятливы. Ничего, потом станете лучше нас понимать. Со временем.

Другой нашел коробку с коллекцией монет, среди них были и русские чеканки 1925 года - дядька врача путешествовал тогда по Советскому Союзу - и несколько значков с изображением Ленина. Этот другой разволновался сильнее того, что обнаружил таинственный ключ.

- Русские монеты? - спросил он, словно обнаружил партийную кассу. Это была важная улика.

От возбуждения обнажились его зубы, гнилые, кроме одного, который казался нелепым из-за своей белизны, но и по нему уже ползла от трещины угольно-черная гниль.

- Русские? - повторил агент.

- Да, русские.

- Это мы и сами видим, - вмешался главный. - Вы коллекционер?

- Мне подарил их двоюродный дядя.

- Которого, разумеется, уже нет в живых. А может быть, двоюродный дед. Или прадед.

- Вы угадали. Двоюродный дед.

- Мы всегда угадываем.

- Будьте любезны занести в опись год чеканки монет, - потребовал врач.

Агент машинально поднес одну из монет к глазам и продиктовал своему коллеге:

- Запиши, что мы обнаружили сорок шесть монет выпуска 1925 года. И три значка, или как они там называются, с изображением Ленина.

- Я не понял. Три значка с чем?

- С изображением.

- Выражением?! Пиши лучше сам.

Врач запротестовал:

- Вы не можете производить опись без понятых. Моя жена и дети не имеют права быть понятыми, служанка тоже. Надо позвать кого-нибудь.

- У нас есть свои понятые... Или вы им не доверяете?

- Я позвоню двум друзьям, чтобы они сюда пришли.

- Вам не разрешается разговаривать по телефону. И вообще, прекратите валять дурака.

- Но это же насилие.

- Называйте, как вам угодно.

Врач еще раз, еле сдерживая ярость, оглядел разбросанные по полу бумаги и одежду, распоротую обивку мебели и спросил:

- Вы уже кончили?

- Более или менее. Осталось только захватить вас с собой.

- Вы меня арестуете?

- Об этом нет и речи. Просто вы поедете с нами, чтобы дать показания.

- Я не знаю ничего такого, что могло бы вас заинтересовать.

- А вдруг знаете.

Тогда жена закричала:

- Они лгут! Лгут! Его бросят в тюрьму. Я знаю, они лгут!

Так она кричала несколько месяцев, но потом, поняв свое бессилие, замкнулась в суровом молчании, за которым таилась боль, тревога и обида. Она перестала доверять даже друзьям, и это недоверие как бы окружило ее кольцом. Тоже тюрьма своего рода. Когда ей разрешили навещать мужа, она вскоре догадалась, что он боится этих свиданий. Отчасти потому, что встреча с близкими расслабляла его, отчасти потому, что до каждого свидания и после его подвергали особенно строгим допросам, и полицейские становились еще более жестокими.

Однажды она узнала, что ее муж в карцере. Но, Алберто, знать - это совсем не то, что испытать самому. Нары. Полутемная клетка, только под потолком сонно мигает лампочка, покрытая слоем пыли. В дверях глазок. Вместо окна щель с железными прутьями. Теснота, сжимающая, как намордник. Дневной свет с трудом пробивается сквозь мрак. Размеренно капает из крана вода. Когда кончается день и начинаемся ночь? Как их отличить друг от друга? Забываешь, какого цвета солнце. А они твердят: "Все равно вы признаетесь, все равно вы во всем признаетесь. Ваше сопротивление бессмысленно. Вы еще попросите, чтобы мы пришли сюда выслушать то, что вы от нас утаили". Так они говорили ему, так они говорили мне. Глаза наливаются кровью, от ярости ничего не видишь, теряешь сознание. Боли уже не чувствуешь. Бейте, сколько угодно. Когда меня привели наверх, в светлую камеру с зарешеченным окном, выходящим на улицу, в мир, в жизнь, я так ликовал, что не мог уснуть. В тот раз я, увы, был очень близок к тому, чтобы сдаться и сделать все, что они от меня потребуют.

Да, начальник тюремного госпиталя... "Здесь, в тюрьме, даже птицы принадлежат мне". Во время наступления фашистов в России охрана будила заключенных по ночам, и начальник тюремного госпиталя сообщал им очередную фальшивку: "Сталинград пал. Теперь Гитлер повернет к Пиренейскому полуострову. Уж он-то вами займется, можете не сомневаться, а среди коммунистов устроит чистку. И расправится с вами с первыми". Он вглядывался в лица арестантов, выискивая в них признаки страха, и продолжал, манерно покачиваясь: "Но мы не хотим доставлять такого удовольствия иностранцам. Мы сами вас расстреляем, голубчики! И приступим к этому немедленно!" Нас вталкивали в броневики и отвозили на пустошь Монсанто. Высаживали там, где было побольше деревьев: "Теперь идите. И даже можете попытаться бежать, мы на вас за это не рассердимся. Тем увлекательнее будет охота". Заключенные ходили, едва переставляя ноги, и терялись в догадках, что же произойдет дальше. Свет прожектора освещал наши спины, словно выбирая цель, казалось, тебя обжигает вспышкой бесшумного выстрела. "Шагайте не останавливаясь. Быстрей, быстрей".

И мы ожидали, что вот-вот затрещат ручные пулеметы. Кто-то упадет первым? Почему они медлят? И чем дольше было это ожидание, тем сильнее овладевало нами искушение бежать: достаточно броситься в заросли кустарника, и ты спасен, пускай придется целую ночь бежать, не разбирая дороги, пускай сердце разорвется от усталости, все равно ты будешь спасен... Что предпочесть: пассивное ожидание смерти или смерть мгновенную, и все же дающую шанс на спасение... Однако попробуй юркнуть в лесную чащу, когда все вокруг освещено этими проклятыми прожекторами. И вдруг раздается взрыв хохота. "Возвращайтесь в бронемашины, дурачье! Эта работенка для гаулейтера. Мы только хотели вас попугать".

А что теперь, Алберто? Нелепая игра в прятки, чтобы никто не догадался о моей встрече с Жасинтой. Кан мне выкурить из мастерской помощников? Мы живем в подполье. Тебе не знакомо это чувство? Мы живем в подполье, и даже наша совесть в подполье. Что теперь, Алберто? Подозрение, ложь, боязнь яркого дневного света. Мы больны. Мы пристрастились к разоблачениям, но нами владеет страх перед карой.

Пожалуй, он еще успеет выпить чашку кофе в соседней со студией кондитерской, сев около двери, откуда увидит каждого, кто пройдет мимо. Например, Жасинту. Он скажет помощникам: "Сегодня вы свободны. У меня гости, скульптор из Милана". Они, конечно, не поверят. Но какое это имеет значение?

Васко вошел в кондитерскую. На своем обычном месте сидел вышедший на пенсию рабочий. Очки в тонкой оправе на исхудалом лице. Такие обычно читают от доски до доски вечернюю газету и бывают подробно осведомлены обо всех судебных процессах. Сидящая за соседним столиком женщина из простонародья, из тех, что любят бить себя кулаком в грудь, обращалась к нему громовым голосом, едва ли не требуя, чтобы и остальные приняли участие в разговоре. Конечно, она жила где-то неподалеку и чувствовала себя в кондитерской как дома. У нас еще встречаются островки, заселенные провинциалами, приехавшими в столицу и даже в ней родившимися, - последние оплоты общительности. Женщина хвасталась, что продала какому-то "наполовину свихнувшемуся" холостяку вырезанные из журнала снимки полуобнаженных женщин.

- У него все стены заклеены этими бесстыдницами. Кино, да и только.

Начало было многообещающее. Рабочий-пенсионер, сохраняя строгое выражение лица, переменил позу и с наслаждением закурил.

- Настоящие ему не нужны, с него довольно бумажных. Он живет один, родители умерли, но оставили ему капиталец. Деньжонки у него водятся, понятно? Однажды бедняга признался мне: "Знаете, сеньора Мариана, я провел дивную ночь с той девицей, что вы принесли на прошлой неделе. Какая женщина! У вас не найдется еще одной с таким телом?" Этот горемыка листок бумаги называет женщиной! Когда я приношу ему фотографии, он говорит мне рассказчика с упреком уставилась на Васко, словно призывая быть внимательнее, - он говорит мне, вы слушаете? "Эта не годится, эта подходит", - все зависит от пышности груди, и дает кучу денег.