Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

Она гуляла какое-то время по сумрачным тенистым аллеям, кое-где освещенным пятнами солнечного света. Быстрей бы бежало время, чтоб дождаться вечерни. Но до вечера было еще далеко.

Идти ей было некуда. Да и не испытывала особого желания. Куда пойдешь в такое время? Можно, разумеется, сходить к Тали. Их дом совсем рядом, к тому же между ней и подругой не существовало никаких светских условностей. Но в последнее время ей стало казаться, что доамна Нина не так благожелательно относится к их дружбе. Впрочем, она часто страдает от своих болезней, а когда человек болен, ему многое становится безразличным.

Она села на скамью, внутренне укоряя себя. К чему было уходить из дома? Только огорчила родителей, омрачила их радость от праздника. Мама права: ее поступок ничем не оправдать. Дура она, и только… По направлению к ресторану «Лондон» прошли, позвякивая шпорами, два молодых офицера. Окинули ее быстрым взглядом и направились дальше. Мария подумала о Шербане Сакелариди. И внезапно вздрогнула, вспомнив, как ждала его на ступенях собора, ждала непонятно почему. Хотя в тот же вечер все забылось. На другой день проснулась — и словно бы ничего не произошло… Сейчас, однако, ощущения были другие. Ее повсюду преследует лицо того незнакомого юноши. Его чистые, прозрачные глаза… Но какого они цвета? Голубые? Зеленые? Даже ждала его на конечной остановке трамвая. Там, куда он провожал ее однажды. Провожал? Какие глупости! Просто шел по своим делам. Шел! Но куда? Станция-то была конечная. А он не сошел. Почему же не сошел? Тогда к чему все эти волнения? «Я просто дура», — в который раз подумала она.

И вдруг возле нее очутилась Люся, медленно вышагивающая по аллее в своих модных туфлях на высоких каблуках.

— Муся? Что ты здесь делаешь?

— А ты?

— Я? Ах, Муська! — Люся понизила голос. — У меня свидание.

Мария удивленно посмотрела на нее. И только сейчас заметила, как нарядно одета Люся. Кроме сверхмодных туфель лазурного цвета шелковое платье с низко опущенной талией и плиссированной юбкой.

— С кем, Люся?

— А-а… Секрет. Не скажу, нет, нет.

— И что будете делать?

— Не знаю… Прогуляемся… Может, пойдем в кино. А потом — это точно — на танцы.

— Ах, Люся, какая ты счастливая!

— Если хочешь, пойдем с нами, — смилостивилась Люся.

Мария какое-то время колебалась.

— Нет, Люся, спасибо. Не хотелось бы вам мешать.

И вышла из сада. Спустилась вниз по Екатериновской и углубилась в окутанный зловонными миазмами лабиринт Старого Базара. «Пойду к Риве».

Ее встретили, как говорится, с раскрытыми объятиями, и не только Рива, но и мадам Табачник, на этот раз облаченная в халат сиреневого цвета с ярко-желтыми цветами, столь же сверкающий и длинный, хоть полы подметай.

— Как хорошо, что пришла, Мария, дорогая наша. А я говорю Риве: зачем слепнешь над этими книжками?.. Выйди немного прогуляться в город. Подыши свежим воздухом… Но кто будет слушать маму?

Рива читала, развалившись на широком диване в гостиной, полутемной и в зимние, и в летние, солнечные дни.

— Я говорю ей, говорю, — продолжала жаловаться мадам Табачник, — послушай меня, говорю. Послушай маму. Оставь свою мадам Бовари! Какая от нее польза? Тогда лучше поиграй на пианино… Ведь сколько денег ухлопал на него папа!..

— Мама! — крикнула рассерженная Рива. — Можно наконец замолчать?

— Как тут замолчишь, как замолчишь? Скажи хоть ты, Муся, ты же такая умная и воспитанная девочка. Учительница музыки говорит: если Рива хочет сделаться настоящей пианисткой, то должна играть все время, с утра до вечера.

— Мама! Сколько можно говорить? Если не оставишь меня в покое, соберу тряпки и уеду к тете Моле в Черновцы!

— Ну и что же? Как будто я не была в Черновцах! Не тумань маме мозги. Город как город, и больше ничего. Даже меньше, чем наш Кишинев. Где ты там найдешь такие магазины, как у нас? У нас же есть магазины Перельмана и Гальперина! А там? И что, думаешь, там тоже нет пианисток?

— Но я не хочу стать пианисткой! — Рива швырнула диванную подушку в сторону печи, выложенной голубым кафелем, на каждом из которых был медальон из переплетенных стеблей лилии.

— Ой, вейзмир! Тихо, Ривочка, тихо! Не кричи, потому что услышит папа. А если услышит, то тогда уже спросит, зачем мы платим деньги учительнице, зачем купили пианино?

— Платим! Неужели ты думаешь, если платим деньги, то это значит, что можно стать пианисткой? Да еще здесь, в Кишиневе?

Домника в фартуке, усеянном жирными пятнами, приоткрыла дверь и вызвала мадам Табачник в соседнюю комнату.

— Ну, допустим, я в самом деле стану пианисткой! Даже блестящей пианисткой! А что дальше? — крикнула Рива в полуоткрытую дверь. — Учить детей жалких торговцев и соседей-коммерсантов бренчать на пианино, чтоб они раз в год давали концерт в вонючем зале на втором этаже греческой кофейни? Знаешь, Муська, — повернулась она к подруге, — в этом зале такой тяжелый дух, что от одного него чем хочешь можно заразиться. И главное — он никогда не проходит. Ты не была там, когда дает спектакли еврейский театр? Ага, не была. Тогда представь себе пронизанный сыростью воздух, запахи жженого сахара, ванилина, к которым примешиваются волны нафталина, пота от одежд жен торговцев и лавочников из окрестных мест, которые приходят туда, не то что Бетя Гликман или Гита Лапшуг, надушенные парижскими духами! Но эти дамы там не бывают… Приходят неумытые, жирные, потные, зато в дорогих нарядах, обязательно сшитых в Бухаресте или Яссах.

— Что ты говоришь, Ривочка? — ужаснулась мадам Табачник, появившись на пороге комнаты с тщательно сложенной вчетверо, однако по виду явно бывшей в употреблении скатертью. — Зачем так говоришь? Из Санкт-Петербурга эти наряды. Из Санкт-Петербурга.

— Мама! — возразила Рива. — О чем ты? Туалеты из Санкт-Петербурга давно вышли из моды.

— Не говори, Ривочка, не говори. Хорошая вещь из моды не выходит. И материал, какой был раньше, сейчас больше не найдешь.