Печать ангела - Нэнси Хьюстон

Ненависть обуяла Андраша. Теперь он хочет бороться. Что-то делать. Быть там, где это происходит, не хорониться за кучей угля в подвале, не жалеть о легкой жизни, комфорте, музыке. Пусть будет трудно, он хочет этого, всем телом хочет. Ярость в нем ищет выхода, ярость. Он будет руками Рашида и всех остальных, он будет с ними против этой Франции. Против политиков-полицейских-парашютистов, против власть имущих, уверенных в своем праве белых наступать на горло народу со смуглой кожей. Быть там. Всем телом. Делать хоть что-то. Помогать. Он ведет машину – Рашид и Мохаммед прячутся сзади, полицейские не проверяют, когда за рулем белый, – паркует ее у начала бидонвилей и идет с ними. Туда. Левой-правой, Андраш, Рашид и Мохаммед, вооруженные металлом и свинцом, сильные, долой слабость, сильные своей верой, своей убежденностью, сильные революцией, которую несут. И он на что-то годен, он может повлиять на Историю. Сейчас. Не будем больше терпеть. Встанем все как один. Поднимайтесь. Рашид будет его языком, а он – руками Рашида. За руль – и в бидонвили. Поднимайтесь! Пора прикрыть лавочку. Собраться всем. Восстать. Выйти. Быть. Чтобы о вас не могли сказать, как о нас: покорные овцы, которых и гнать-то на бойню не надо.

Братья венгру доверяют. Они видят, как сжимаются, точно капкан, его челюсти, и слышат бьющиеся в этом капкане слова, несказанные слова, те же, что у них на языке.

Поднимайтесь! Им объясняют: надо, чтобы вышли все. Этого хочет правительство. Наши братья и сестры на родине выходят на улицы, а мы здесь – никогда! Посмотрите на руки Рашида, посмотрите на его переломанные пальцы, ведь с каждым днем все хуже и хуже, обыски, облавы, братьев избивают, бросают в карцер в Венсене, пытают в Гутд'Ор, раздевают донага, сажают на бутылки, швыряют в Сену, нам все время страшно – в метро, на улице, в кафе, в ресторане, страшно просыпаться, утром, среди ночи, полицейские врываются к нам, ломают наши двери, крушат нашу мебель, измываются над нашими женами, рвут наши расчетные ведомости и виды на жительство.

А в Алжире – сколько братьев замучены, изувечены, казнены, убиты, сколько? Андраш читает газеты. Он знает цифры, как знает те, что касаются его народа, немыслимые цифры, невообразимые, а надо их вообразить, один-один-один-один, не поддаваться лености мысли, не говорить о тысячах, о десятках и сотнях тысяч, но помнить: каждый мужчина – осиротевший ребенок, каждая женщина – вдова или скорбящая мать, каждая простреленная голова – погубленный мир, так поднимайтесь же сейчас, мы должны выступить против комендантского часа. Андраш с братьями обходят улочку за улочкой, объясняют, заручаются согласием ребят из Нантера и Женевилье, да, они объявят забастовку во вторник, да, прикроют лавочку, да, все выйдут на улицу, никуда не денутся, с женами и детишками, да, они будут слушаться приказов, будут следовать инструкциям, чтобы не создавать заторов, да, мирный марш без оружия – никакого, даже пилки для ногтей, ни в коем случае, – и без криков, без причитаний, с достоинством.

Они боятся выходить без оружия. И правильно, что боятся.

Организация марша окружена строжайшей тайной, это должно стать неожиданностью. Только старикам и калекам позволено не выходить… и активистам ФНО, слишком хорошо известным полиции.

В первую среду, 11 октября – Андраш ушел только позавчера, – Саффи приходит на улицу Сицилийского Короля, зная, что еще рано. И все же для нее это шок.

Он сказал ей, что она может открывать дверь своим ключом и бывать в мастерской, если захочется, – но это невозможно. Мастерская без любимого, затихшая, замершая, ее как будто дразнит. Саффи неподвижно стоит во дворе, оглушенная жарой, ослепшая от сверкания труб и саксофонов в витрине.

Вернись, Саффи! – это бездна в ней зовет ее и манит в распростертые объятия. Warum willst du nicht kommen? Ich bin dein wirkliches Heim… In meinen Armen must du schцn schlafen… В моих объятиях ты должна уснуть, только я твоя обитель. Немецкий язык пробуждается в ее мозгу и терзает его болью, напевая издевательские колыбельные безумия: Guten Abend, gute Nacht …

– Можно мне мороженого, мама?

Слава Богу, есть Эмиль. Он возвращает ее к действительности. Ее сын. Она смотрит на него с благодарностью. Живые, лукавые глазки, смоляные локоны (Рафаэль говорит, что пора их остричь), липкая ручонка цепляется за ее пальцы после ванильного мороженого, купленного у Бертийона и съеденного в тени под софорами на набережной Бетюн, липкий ротик целует ее и звонко кричит – нарочно, чтобы отвлечь ее от мрачных мыслей: “Я обожаю ванильное мороженое! Почти как тебя!”

Ради Эмиля ей нельзя сорваться, поддаться давнему мороку, стать снова тем, чем она была до Андраша, – соломинкой в мутном водовороте. Ради Эмиля она должна быть здесь, во Франции, в октябре 1961 года, и держать себя в руках.

С несвойственным ей прежде волюнтаризмом Саффи теперь слушает радио. Жадно впитывает “новости”. Стремится быть в курсе “событий”. Говорит себе, что так она ближе к Андрашу и что он наверняка одобрил бы ее, если бы был рядом.

А в следующую среду, 18 октября, возникает осложнение. Да еще какое.

Накануне вечером Рафаэль вернулся с репетиции поздно, насквозь мокрый и в растрепанных чувствах – он даже заикался от волнения. Саффи – она, поджидая мужа, гладила белье – ничего не могла понять в его сбивчивом рассказе: в семь часов, когда он садился в метро у Орлеанской заставы, начал накрапывать дождик, но все было спокойно; двадцать минут спустя, выйдя на перекрестке Одеон, он оказался в кромешном аду. Стена дождя падает с черного неба – бурлит и гомонит море мусульман – ревут сирены и слепят мигалки – голосят тысячи женщин – гремит гром – плачут дети – бьются стекла, дребезжат опрокинутые машины – хрустят черепа под полицейскими дубинками – вспышка молнии выхватывает из темноты окровавленные лица и белые от ярости глаза…

– В какой-то момент меня сбили с ног, – рассказывал Рафаэль. – Я выронил флейту, нагнулся за ней, и толпа меня чуть не затоптала. Ну и натерпелся же я страху! Ей-богу, Саффи, была минута, когда я думал, все, конец…

Бледный, еще не совсем опомнившийся Рафаэль взял из рук жены полотенце, вытер лицо и рухнул на диван. Вновь и вновь он переживал этот ужас, какофонический хаос, терзавший его уши пронзительным женским визгом, воем полицейских сирен, тысячекратно повторенными выкриками – “Алжир алжирцам! Алжир алжирцам! Алжир алжирцам!”, – наэлектризованные яростью тела, стиснувшие его со всех сторон, локти-колени-ноги-головы-плечи вперемешку, все куда-то несет с бешеной скоростью – а потом жуткое ощущение пустоты в руках, в душе, когда у него вырвали футляр с Луи Лотом, и, нагнувшись, он увидел его под этой свалкой, в сточном желобе, в грязи, в воде, и чьи-то ноги пинали его как мяч.

– Понимаешь, Саффи, – говорил Рафаэль тихо и медленно, как во сне, глядя в пространство и все еще видя перед собой давешний черный ад, – моя борьба – музыка. Я ведь тоже делаю мир лучше, когда играю на флейте. Это все, что я могу. Конечно, в мире всегда будут несправедливость, войны и бунты, и каким-то людям приходится жертвовать своим счастьем, чтобы их дети могли надеяться на лучшее будущее. Но счастье и красоту кто-то должен воплощать здесь и сейчас. Это ведь тоже политический акт – дарить их миру. Это даже политический долг для такого, как я, баловня судьбы, которому жизнь дала все – деньги, здоровье, талант… И когда я почувствовал, что теряю мою флейту в этой сутолоке… понимаешь, я как будто потерял все, смысл моей…

А что же Саффи? Могла ли ее взволновать эта речь?

Она ее не слышала. Она вообще не слушана Рафаэля. Сидя рядом с ним на диване, она рассеянно поглаживала его руку и кивала головой. Все это время в ней бился один неотступный, как наваждение, вопрос: “Что с Андрашем?”

Она не решилась при муже слушать радио – это было бы все равно что признаться в любви к другому, – а Рафаэль был так потрясен пережитым, что ему даже в голову не пришло включить новенький телевизор.

Супруги легли спать.

Саффи не сомкнула глаз в эту ночь.

Наутро – снова гроза, гром и на диво ледяной дождь, – а в квартире полярный холод. Радиаторы не включаются: опять бастуют электрики и газовщики. Ни отопления, ни радио, ни горячего кофе. И в очередной раз создается впечатление, что погода в сговоре с политикой.

Хмурый, мрачный, злой на весь свет Рафаэль ушел к десяти в студию звукозаписи. А Саффи с Эмилем в непромокаемых плащах и резиновых сапожках побежали под проливным дождем к мосту Искусств. Вот они и у Сены.

Но дальше пройти им не удается: дорогу преграждает полицейский кордон. Река сегодня – запретная зона. Напряжение матери и парализованного страхом города передается Эмилю, и он начинает плакать.

– Но мы же идем к Aпy! – жалобно объясняет он полицейским. – Сегодня среда! – И, натолкнувшись на стену совершенно немецкой невозмутимости, поворачивается к Саффи: – Почему они нас не пускают, мама?