Катарское сокровище - Антон Дубинин

— Успокойтесь, мой собрат неверно выразился. Никто не намерен вас задерживать, пока к тому не найдется непреложных поводов. Думаю, разобраться, где тут правда, а где ложь, нам поможет очная ставка. Вы готовы встретиться лицом к лицу с одним из свидетелей, дававших показания относительно вас?

Гильеметта, с красными пятнами на щеках, нашла в себе силы горделиво рассмеяться.

— Сколько хотите. Будто у меня есть выбор! Это с Брюниссандой, жирной гадиной, что ли, встретиться? Зовите! Буду счастлива ей в глаза плюнуть за подлую ложь… доносчице!..

— Присядьте, — таким командным тоном сказал Гальярд, что она мгновенно послушалась. Сидела прямая, будто палку проглотила. Люсьен взирал на нее с нескрываемым сочувствием — да кому он не сочувствовал, святой юноша! — но даже у него лицо несколько вытянулось, когда дверь приоткрылась — «Да, Ролан, впускайте свидетеля» — и на пороге инквизиционной залы возник не кто иной, как Пейре, собственный Гильеметтин супруг.

Небольшой черный мужичонка, в котором сразу была заметна мавританская кровь — отсюда, должно быть, и семейное прозвище — прошествовал к столу Гальярда с небывалой решительностью. Усы его гневно топорщились, даже ходили вверх-вниз. Жена, приживая руки к груди, смотрела на него огромными глазами. Аймер использовал мгновение тишины, чтобы вытянуть из стопки чистый лист.

Гильеметта смотрела только на мужа, от изумления почти позабыв, где и перед кем находится. На своего вечно покорного, на редкость сговорчивого мужа — смотрела так, как, должно быть, Валаам взирал на свою ослицу. Она даже гневаться пока не могла: так изумилась.

— Пейре… Ты? Так это ты на меня доносил?!

Пейре судорожно сглотнул: кадык подпрыгнул на худой шее, как яблоко. Поискав мужества на полу, потом на потолке, наконец вперился глазами в черное Распятие на столе.

— Да, жена, ради тебя же, между прочим. Довольно уже с меня… твоих еретических штучек. Погубишь себя по… дурости бабской, — наконец он впервые в жизни выговорил это вслух, и сам подивился, как легко получилось. — Отцы вот… эти вот отцы священники сказали: если покаешься, то ничего тебе не будет. Так я и решил… Муж ведь я тебе, в конце концов.

— Муж?! — взвизгнула Гильеметта, такая злая, что даже вскочить с места сил не нашла. — Ты еще после этого мне будешь мужем называться?! Пес! Доносчик бесстыжий! Да я тебе вот этими руками глаза выдеру, если хоть пальцем ко мне прикоснешься…

Переводя дыхание, она замолчала, часто дыша. Гальярд, искренне тревожась, не стало бы ей худо, плеснул из кувшина воды, подал Пейре — передать женщине. Однако тот не прикоснулся к чашке: наконец созрев сказать, что хотел, заложил руки за спину и с неожиданным достоинством обратился куда-то к черному распятию.

— Отцы мои, Христа ради простите, но… тут дела семейные. Не оставили бы вы меня с женой на пару минут? Мне как… супругу надобно ей кой-чего объяснить. При народе-то, уж простите, оно совсем неладно.

— Это инквизиционный процесс, милейший, дело нешуточное, — сурово оборвал его брат Франсуа, и Гальярд в кои-то веки был с ним совершенно согласен. — Что бы вы ни хотели сказать своей жене, придется говорить при нас, и каждое ваше слово будет занесено в протокол.

Пейре снова сглотнул, через плечо кратко взглянул на Гильеметту. Та сидела, часто дыша и сжав маленькие белые кулачки. Кажется, она дрожала.

Брат Гальярд неожиданно принял решение. Как бы то ни было, сострадание, сострадание… в сочетании с пользой дела.

— Мы можем уважить вашу семейную тайну только одним, — сказал он, вставая с чашкой в руках. — Выберите из нас четверых того, кто будет присутствовать при вашем разговоре; остальные готовы на краткое время…

— Брат мой, это совершенно невозможно, — заспорил было Франсуа.

— …готовы на краткое время удалиться за дверь. Брат, который останется с вами, будет молчать обо всем, как исповедник. Разумеется, я имею в виду личные ваши вопросы, а не то, что касается процесса. И дайте же, наконец, ей попить, — уже готовый выйти, он сунул чашку с водой в руки Пейре, потому что мелкая дрожь Гильеметты, ее закушенные губы недвусмысленно говорили ему о близкой истерике.

Маурин затравленно пробежал взглядом по четырем монахам. На его простом лице всякая мысль выражалась ясно, как облачка в спокойном пруду; Люсьен — «слишком молод», Аймер — «Красавчик! Да ни за что!», Франсуа — «вроде добрый, но разболтает…» Гальярд уже знал, что мужик выбрал его — довольно неожиданно выбрал — раньше, чем тот приоткрыл рот, чтобы об этом сказать. Что же, так в любом случае будет лучше.

Гильеметта и впрямь забилась в припадке — не дотерпела даже, чтобы за Люсьеном, шедшим последним, закрылась тяжелая дверь. Пейре не успел донести до нее водичку — жена выбила чашку у него из рук, с визгом рванулась к нему, желая то ли ударить, то ли удержаться от падения.

Гальярд терпеливо ждал, пока Гильеметта билась в яростных рыданьях. Что бы сурового ни собирался изначально сказать ей Пейре, слезы мгновенно все изменили. Супруг, бывший ненамного крупнее бедняжки, с трудом удерживал ее, силившуюся то удариться готовой о скамью, то как-нибудь побольнее задеть его ногтями. Гальярд, однако же, не вмешивался, резонно полагая, что Пейре разберется сам — как тот и хотел. Монах втайне был рад, что вместо него здесь не остался кто-либо из молодых: еще, чего доброго, принял бы эту нездоровую страсть за одержимость. Сам-то он, слава Богу, малость умел отличать людскую дурь от бесовской. Голос у Гильеметты и в истерике оставался вполне прежним, хотя и выкрикивала она не слишком подходящие для молодой красавицы выражения, обзывая мужа дьяволом, предателем и прочими словами, какие и на латынь-то не переведешь.

Наконец, как и следовало ожидать, она малость обессилела и затихла. Падение последнего оплота — в данном случае, вечно преданного мужа, все ей спускающего с рук — не из тех событий, которые легко пережить. Гильеметта, можно сказать, справилась относительно быстро. Теперь она сидела, всхлипывая и зажав кулачки между колен, а супруг с несколько расцарапанными щеками обнимал ее за плечи, порой бросая смятенные взгляды на каменноликого свидетеля. Гальярд решил, что наконец можно поучаствовать в событиях, и взамен разбитой наполнил водой новую чашку. Благо скамья допрошаемых совсем близко, нагнулся и подал воду через стол. Пейре принялся благодарно тыкать глиняный сосуд жене в сомкнутые губы, она было поотворачивалась, но наконец сделала несколько громких глотков, вода потекла по подбородку.

Брат Гальярд слышал каждое слово. Брат Гальярд был — в кои-то веки — собою доволен. Наконец-то он сделал что-то правильно: позволил им остаться вдвоем… почти вдвоем. Прежде чем Гильеметта по-настоящему заговорит — а в том, что она заговорит совсем скоро, он не сомневался — ей надлежит почувствовать, что муж не против нее, что он на самом деле на ее стороне. И пресильно влюбленный в супругу Пейре, страдавший от ее еретических дел уже пятый год, изо всех сил старался ей это доказать.