Солженицын и евреи - Владимир Бушин

Конечно, в книге Решетовской есть неприятные вещи. Ну, разочек назвала его «фронтовиком-писакой». Так ведь это верно. Как мы знаем, он на фронте без конца писал стихи, рассказы, повести и рассылал по московским литературным адресам. И разве это полушутливое «писака» не перекрывается многократно такими признаниями, как «у меня есть любимый, которого я жду».

Но, с одной стороны, видя некоторые колкости Решетовской в первой книге, можно и понять женщину, которую муж, обретя известность и богатство, бросил на пороге старости ради другой, что лет на двадцать с лишком «моложе и лучше качеством была». Как требовать от брошенной абсолютного бесстрастия? Тем более что, вернувшись из ссылки, Солженицын всеми коварными средствами лагерного ловеласа, начиная с самодельных стихов о вечной любви, разрушил новую семью Решетовской, которая была у нее уже четыре года с Вячеславом Сомовым, доцентом Рязанского медицинского института. А теперь, даже после смерти и Сомова, и ее, стыдит несчастную и за этот брак, как за измену, и за Константина Семенова (по другим источникам, К. Солдатова), за которого, говорит, «вышла замуж сразу после моей высылки в 1974 году». Вот, мол, бесстыдница! Сразу! Уж не могла дождаться, когда в 1994 году мы с Алей вернемся из Америки…

С другой стороны, Решетовская писала, например: «На фронте капитан Солженицын хотел узнать народ. Но вверенный ему «народ», бойцы его батареи, обслуживали своего командира. Один переписывал его литературные опусы, другой варил суп и мыл котелок. У себя в батарее Саня был полным господином, даже барином. Если ему нужен ординарец Голованов, блиндаж которого рядом, то звонил: «Дежурный! Пришлите Голованова!» Эти люди в его глазах не жили своей собственной внутренней жизнью» («В споре со временем», с. 112).

Да, такое читать о себе неприятно. Однако сам-то Солженицын вот что о себе накатал в припадке падучей искренности: «Формируя батарею в тылу, я уже заставлял нерадивого солдатика Бербенева шагать после отбоя под команду непокорного мне сержанта Метлина». Это еще в тылу. А на фронте? «Я метал подчиненным бесспорные приказы. Моя власть убедила меня, что я — человек высшего сорта. Сидя, выслушивал я их, стоящих передо мной по (команде) «смирно». Обрывал, указывал. Отцов и дедов называл на «ты», они меня на «вы», конечно… Был у меня денщик, которого я так и сяк озабочивал, понукал следить за моей персоной и готовить мне еду отдельно от солдатской. Заставлял солдат копать мне особые землянки и накатывать туда бревнышки потолще, чтобы мне было удобно и безопасно. Посылал солдат под снарядами сращивать разорванные провода, чтоб только высшие начальники меня не попрекнули (Андреяшкин так погиб). Какой-то старый полковник из случившейся ревизии вызвал меня и стыдил» («Архипелаг», т. 1, с. 171).

После таких излияний чего ж скулить и жаловаться на жену. Тем более что она вот и хамство его в разговоре с подчиненными смягчила: «Пришлите Голованова!» И о гибели Андреяшкина, что на его совести, не упомянула.

Она ему мстила!.. Стоит перелистать хотя бы ее большую публикацию «Солженицын и читающая Россия» в четырех первых номерах журнала «Дон» за 1990 год, т. е. за четыре года до его возвращения в Россию. Решетовская бережно собрала там все письменные и печатные отзывы в поддержку первых публикаций Солженицына и дала решительный отпор всем критическим высказываниям «Барабашей-Стариковых».

Примечательно одно место, где она и меня помянула: «Подсчитала. Всего об «Иване Денисовиче» — ровно 800 писем. Недоброжелательных — 56.

Занялась подсчетом журнальных и газетных статей.

В центральных газетах — 11,

в периферийных — 18,

в журналах — 12.

Итого — 41. А в «Литературной газете», напечатавшей библиографию по «Ивану Денисовичу», дано лишь 17. Причем не названа даже статья Бушина в «Подъеме» («Дон», № 2.1990, с. 112)».

Какая ревность, какая обида за драгоценного мужа! А чего стоит такой пассаж, относящийся к зиме 1964 года, когда Солженицын находился в Ленинграде, а она оставалась в Рязани: «Февраль был снежным. Приходилось то и дело расчищать лопатой прогулочную дорожку мужа. Не дам ей скрыться под снегом! Это дает ощущение, что Саня просто куда-то отлучился из дома ненадолго, вот-вот вернется. и сразу в садик, сразу на свою тропочку.» (там же, с. 118).

Ей-ей, аж плакать хочется. А он ее поносит. Ведь умерла же она недавно, говорю, умерла. Но у него и к покойникам, с коими так много было связано в жизни, нет снисхождения.

Думаю, что Солженицын больше всего ненавидит свою покойную жену за то, что она рассказала, как гостила три недели у него на фронте. Сам же он ни в одном из припадков безоглядной открытости не обмолвился об этом ни словечком, ибо соображает, конечно, как ярко это гостеваньице высветило весь его фронтовой героизм…

И казалось бы, какое дело «подполковнику Иванову» до первой жены «объекта» операции. Но и у него читаем о ней то же, что у Солженицына: «Н. Решетовская, с помощью 5-го Управления КГБ опубликовала и распространила (неужто сама? — В.Б.) книгу «В споре со временем», порочащую супруга». Откуда он мог знать хотя бы о роли 5-го Управления в этом деле? Только от Солженицына!

И многое другое, что мы видим у «подполковника»: и байка о горьком детстве писателя, и басня об изъятии его книг, и сказка об антисолженицынских «спецгруппах КГБ», и треп о писательском величии — все это работа самого гения, уколотого в задницу. И назвать КГБ карательным органом мог лишь он, уколотый, а никак не старый чекист, обладающий профессиональной гордостью. Но это далеко не все.

Как мы знаем, Солженицын признает, что доказательства могут быть и косвенные, и даже лирические. А стилистические? А графологические? А грамматические? Почему нет? Пожалуй, все это даже более весомо, чем лирика. И здесь мы опять прибегнем к тому, чем уже воспользовались при рассмотрении лагерного доноса Солженицына.

Одна из примечательных особенностей характера этого человека, многообразно сказавшаяся и на характере его писаний, — отсутствие чувства меры, разного рода преувеличения, нажимистость, назойливость. В частности, это нашло выражение в редкостно непомерном обилии знаков препинания. При этом порой там, где они вовсе не требуются и даже, наоборот, противоречат правилам.

Взять, например, тире. Это энергичный знак. И вот в первом томе «Архипелага» встречаем, например, такое восклицание: «- Желаю вам — счастья — капитан!» (с. 33). Здесь первое тире совершенно неуместно, а во втором случае вполне достаточно было бы запятой. Или: «истязали Левину — из-за того, что у нее были общие знакомые с Аллилуевым» (с. 110). Или: «Отсюда — деловой вывод…» (с. 111). Или: «тут — совсем другая мерка» (с. 142). Или: «Мы — под танки за него готовы лечь» (с. 143) и т. д. А вот примеры с одной лишь 294-й страницы «Теленка»: «:…о нем говорили, будто он — следователь КГБ. А вроде — оказалось и неправда». Или: «С ними-то — как раз и надо было говорить». Или: «Враги — вели подкопы» и т. д.

Если не нарушение правил, то, во всяком случае, пристрастие к тире как к средству стилистической выразительности здесь очевидно.

Такую же тиреманию видим и у «подполковника». Например: «В результате — появилась книга». Или: «Как только выполню задачу — улечу». Или: «Идти дальше было глупо — нас могли обнаружить». Или: «начальник находился при исполнении, — видимо, был предупрежден». Или: «.спрашивать не стал, — ответа все равно не добьешься» и т. д. В большинстве случаев здесь тоже вполне можно было обойтись запятой.

Такое же пристрастие в обоих случаях к подчеркиванию (курсиву, разрядке) тех или иных слов, выражений, фраз. Об этом уже говорилось в рассуждении о доносе. Вот «Архипелаг». На уже знакомой нам 110-й странице первого тома разрядкой, курсивом и крупным шрифтом выделены семь слов, на соседней 111-й — шесть, на следующей — тоже шесть ит. д. В третьем томе на страницах 263 и 289 — четыре подчеркивания, на страницах 246, 253, 276, 282 — пять, на странице 248 — шесть, на страницах 244 и 287 — семь и т. д. На двух опять же знакомых страницах «Теленка» — четыре выделенных курсивом слова. Не обошлось без этого и в сравнительно небольшом тексте «подполковника»: «специальные акции»…

Пожалуй, не менее показательна обоюдная любовь к запятым. «Архипелаг»: «Армяне, евреи, поляки, и разный случайный народ» (3, 265). «Теленок»: «.на другое утро, под лай собак, они опять пришли» (с. 295). «Иванов»: «Решетовская, с помощью 5-го Управления опубликовала книгу». Или: «.пока, в генеральском кабинете, информация не интересовала». Или: «Руководители знали об этих «посиделках» и, в случае необходимости, использовали их».

Остается сказать о кавычкофильстве. В первом томе «Архипелага» на странице 437 пять слов взяты в кавычки, а кроме того, четыре необязательных тире и 31 слово выделено. Какая концентрация! В третьем томе на странице 254 три выражения взяты в кавычки, на странице 286 — четыре, на странице 257 — пять и т. д. Какая неодолимая страсть к украшению своего письма!