По обе стороны любви - Елена Лобанова

Тут он поднял брови и сделал выразительную паузу.

— Если в доме три бабы, а встретить мужика некому…

И он поднял брови еще выше.

— Так он вам… жаловался? — чуть шевеля губами, вымолвила Вероника.

Паша вздохнул, опустил брови и сообщил с сожалением:

— Скромный он у тебя! И простодушный очень… А я вас, баб, насквозь вижу. Подро-о-обно изучил! У меня две официальные жены было. Я, конечно, столько не протянул, как твой Колян, поскольку раньше вас раскусил. Природу вашу. Натуру. И цель вашей женской жизни. Попался вам мужчина — сразу: ап! И все вам отдай. Здоровье, зарплату, жизнь… Да ты не кривись, не кривись на правду!

Но Вероника уже шла к двери.

— До свидания, — бросила она, не оборачиваясь, и дернула ручку.

— А ушел он — я тебе скажу куда. Хочешь?! — выкрикнул он вслед.

Вероника приросла к месту. Но Паша молчал — ждал, пока она обернется. И только когда она посмотрела ему в глаза — ясные, светлые, даже ДОБРЫЕ, — сказал просто:

— Другую он нашел! Не удержала ты мужика.

…Очнулась она от Маришкиного вопля:

— Ма-а-ам! Ты что, с ума сошла?

Оказалось, что она стоит в ванной и держит руки под горячей струей. Руки были довольно красные — похоже, что она держала их так уже давно.

Она закрутила кран и сказала Маришке:

— Почему? Мама моет руки.

Знакомые русские слова давались ей с некоторым трудом, словно она вернулась из долгой заграничной поездки.

— А чего ты ругалась? — не отставала дочь. Глаза у нее оставались испуганными. — На папу, да?

— Я? Ругалась?

— Да! Ты даже материлась!! И Туська слышала! — перешла на шепот Маришка, отталкивая сунувшуюся было в ванную сестру.

— Ма-ам! Она меня толкну-у-ула! — завопила та, в свой черед.

— А я с мамой разговариваю! Мам, а где папа?

Вероника окончательно пришла в себя. Взяла обеих чад за руки и повела в комнату.

— Так! Прекратили разборки. Папа… скоро придет… приедет. Он… к бабе Ларе поехал, огород перекопать к зиме.

— В станицу? В Воронежскую, да?

— Да. В Воронежскую. А теперь — быстро чистить картошку!

— Так я ж ее уже сварила!

— Уже?.. А кто тебе сказал варить?

Вероника опустилась в кресло. Сегодняшний день преподносил одну задачку за другой. То страшную, то смешную…

— Да ты же, когда пришла! Ты сразу на меня закричала: «Быстро вари картошку, бездельница здоровая!»

— Мариш, ты прости маму… У меня сегодня… трудный день.

— Мам, ты что, плачешь? Ма-ам!

— Да нет, это насморк…

Вероника выхватила их кармана платок, наклонилась, скрывая лицо.

На полу сбоку от кресла лежал листок в клеточку. И на этом листке синим по белому рукой Николая было написано: «Вчера дали отпускные. Поехал электричкой в 7.30 к матери. Деньги в тумбочке».

— Ма-ам! Ну не пла-ачь!

Глава 18

Поистине нет на свете ничего постояннее перемен.

Гладкая шелковая поверхность моря в штиль, и безоблачное летнее небо, и верность счастливых влюбленных, и семейное согласие за крепкими стенами домов почтенных граждан, и мирная тишина городских улиц, и даже процветание великих государств — все это, в сущности, ежечасно подвергается разрушительному воздействию ветра и судьбы, внезапным угрозам и опасностям, беспрерывным испытаниям и соблазнам.

И потому каждый, кому хоть раз улыбнулась фортуна и вслед которому хотя бы однажды вздохнули с завистью, должен возблагодарить судьбу за миг удачи; тот же, кто надеется хитрой уловкой навсегда заманить счастье под свой кров, — такой, несомненно, попросту недостоин наименования зрелого человека и мудрого гражданина.

— Что случилось с донной Вероникой? Ее совсем не видно в городе!

— Почему вдруг прекратились веселые феста аллегра?

— И отчего так тихо ныне вокруг палаццо Мореска? Куда подевались соловьи из их сада, а заодно и все певцы и музыканты?

— Да и сам синьор Пьетро, говорят, — правда ли, нет? — не поднимается больше в покои жены…

— Святая Мадонна! Оставить такую красавицу! Может ли это быть?!

— Почему же нет? Всем известно, что годы вплетают седину даже в красивейшие прически под жемчужной сеткой, а ведь донне Веронике уже минуло… постойте-ка… сколько?

— Да и бесплодное ожидание наследника, быть может, истомило и разгневало мессера Мореска…

— Так, значит, правда, что он не дорожит больше обществом супруги, ибо Амур поселил новую страсть в его сердце? И правда, что теперь донна Вероника может без помех отправиться в полном одиночестве хоть на праздник Святого Иоанна в Санта Феличата?

— Sic transit gloria mundi. Так проходит слава мирская…

Такие речи мог теперь нередко услышать всякий прогуливающийся по набережной Арно, в особенности в том месте, где река, совершив плавный поворот, оставляла позади массивную башню и резные галереи палаццо Мореска.

…В упомянутом же верхнем этаже палаццо в это же самое время звучали иные разговоры.

— Подумайте, госпожа моя, ради всего святого! Разве подобает знатной даме такая трапеза — кусок сыра и кувшинчик молока? — взывала старая Франческа к своей хозяйке, сидящей у окна.

— Оставь свой поднос и уходи, — говорила в ответ госпожа, не оборачиваясь.

— Совсем забыла, госпожа! — продолжала Франческа, словно бы не слыша приказа. — Опять приходил купец, этот пройдоха Оттавио Донати, да вы знаете его — из тех Донати, что лет пять назад чуть не устроили побоище на похоронах почтенной донны Фрескобальди!

Ответом на это сообщение было молчание.

— Но к вашей милости этот Оттавио, хоть и порядочный, люди говорят, бездельник, всегда относился подобающе! — вздохнув, прибавляла служанка. — Вот и вчера спрашивал — не прислать ли, мол, госпоже Веронике палермского шелка или венецианских кружев? А новые воротники…

— Скажи ему — ничего не нужно, — равнодушно прерывала хозяйка.

— А как же ваша жемчужная диадема с сердоликом? Не послать ли к ювелиру починить ее? — не отступалась старуха. — Ведь во всей Флоренции — да что там, во всей Тоскане не найти второй такой, и сама донна Лукреция, бывало…

— Ты что же, совсем оглохла, старая трещотка?! Я сказала — ступай! — в раздражении повышала голос донна Вероника.

— А еще знахарка Каталина предлагала приворотное зелье из куриной печени с граппой! — поспешно договаривала Франческа.

Но тут госпожа стремительно поворачивалась к ней, и, увидев ее лицо, старуха с неожиданным для своих лет проворством скрывалась за дверью. И только там, простучав башмаками по лестнице, юркнув в свою неприметную каморку и очутившись в безопасности, шептала: