Последний кайзер. Вильгельм Неистовый - Джайлз Макдоно

23 мая Маккензи прислал Вирхову еще один образец ткани пациента; на этот раз он пользовался собственными инструментами, доставленными с оказией из Лондона. Он не решился трогать опухоль — и неудивительно, что Вирхов в присланном ему образце раковых клеток не обнаружил. Между тем лихорадочная активность вокруг Института патологии не могла укрыться от глаз общественности. Доктор Бергман тоже не считал нужным держать в секрете свой диагноз, так что слух о том, что наследник престола болен раком, распространился достаточно широко. Вильгельм до одиннадцати часов вечера провел у постели отца, и все увиденное его «глубоко потрясло». 7 июня Маккензи отправился обратно в Лондон, разъехались и немецкие врачи. Вопрос об операции был решен в отрицательном смысле. Общее мнение в Германии свелось к тому, что мошенник Маккензи всех надул.

Окончательный диагноз, который поставил шотландский доктор, звучал: перихондит. Викки торжествовала — у ее супруга не рак, а безобидный «пери…». Между тем если бы она заглянула в написанный Маккензи учебник, то узнала, что названная им болезнь не поддавалась излечению — ее можно было лишь притушить. Единственное утешение состояло в том, что речь шла не о злокачественной опухоли. Впрочем, возможно, этиология болезни была совсем иной — это мог быть и сифилис в третьей стадии, роковое следствие суэцкой эскапады кронпринца. Как бы то ни было, есть свидетельства, говорящие о том, что Маккензи не питал иллюзий насчет прогноза болезни своего пациента. В начале 1888 года он доверительно сообщил графу Радолинскому, что кронпринц скорее всего не протянет до конца года.

По мнению Вильгельма, его родители поверили в безобидность диагноза, поставленного Мореллом Маккензи, просто потому, что очень хотели в это поверить. Фриц отчаянно хотел стать кайзером, однако он сам говорил, что «безголосый кайзер — это не кайзер» (утверждение не бесспорное). Бисмарк, во всяком случае, считал, что в конституции нет положения о том, что властитель должен обладать даром речи.

От матери — королевы Виктории — Викки получала тревожные сигналы. Королевский лекарь сэр Уильям Дженнер охарактеризовал Маккензи как бессовестного корыстолюбца, но, несомненно, специалиста в лечении болезней уха, горла и носа. Виктория не хотела и слышать о том, что Фриц не будет присутствовать на ее юбилее, и выступила с идеей перенести его лечение в Великобританию. Даже Викки не всегда могла уловить ход ее мыслей.

Бисмарк усмотрел во всей истории зловещий заговор. Он считал (или предпочел считать), что Викки отказалась от операции, потому что предпочла бы статус вдовствующей императрицы статусу супруги живого кронпринца. Таким образом, он изменил свое мнение о том, что августейшую чету снедает жажда власти, теперь он пришел к выводу, что их больше интересует не власть как таковая, а скорее ее внешние аксессуары. Это открытие принесло ему облегчение — с такими персонами он умел управляться.

Теорию заговора разделял и Вильгельм, считая родительский двор его «эпицентром». Он решительно взял сторону Бисмарка, Бергмана и немецких врачей. Вильгельм считал, что Маккензи — просто шарлатан, а его родители сами себя обманывают. Даже в преклонном возрасте он не изменил своего мнения о шотландском отоларингологе. По его мнению, тот и сам не верил в свой диагноз, а кроме того, «против него говорит и та неприличная поспешность, с которой он вцепился в предложенный ему гонорар и титул британского дворянина — не дожидаясь каких-либо позитивных результатов своего лечения». В одном Вильгельм явно ошибся: по просьбе Викки английская королева действительно возвела Маккензи в рыцарское достоинство, но это вовсе не означало предоставление ему «дворянского титула». Как бы то ни было, откровения Вильгельма по поводу болезни его отца производили неприятное впечатление даже на Бисмарка, и канцлер задумался, не отослать ли принца в какой-нибудь отдаленный гарнизон.

На Маккензи ополчился и его коллега Бергман. Он также считал, что шотландец не был убежден в правильности своего диагноза. Профессор подозревал, что Маккензи знал о неизлечимом характере болезни Фрица и отказался от операции, решив по возможности облегчить страдания больного. При консервативном лечении Фриц мог протянуть какое-то время — достаточное, чтобы хотя бы на короткий период пробыть на престоле (разумеется, не имея реальной власти) и оттянуть приход к власти Вильгельма (последнее соображение было особенно важно для Викки). Если это так, то назначение Маккензи главным врачом кронпринца представляло собой политическое решение — о чем Бергман, разумеется, не мог знать. Современный исследователь периода короткого кайзерства Фрица, Михаэль Фройнд, образно характеризует сложившуюся ситуацию: «Маккензи не надеялся отвратить печальный конец. Он просто хотел, чтобы смерть пришла к постели больного в мягких туфлях».

Маккензи обыграл Бергмана еще и тем, что указал на пару неточностей, допущенных его оппонентом в области, где он, как автор учебника, имел бесспорное преимущество. Бергман не смирился с поражением. Он начал готовиться к операции, практикуясь на трупах. Врачи разделились на два непримиримых лагеря. По сути, речь шла о разном пониманий врачебной этики. Маккензи утверждал, что он не имел права диагностировать рак, поскольку анализ, произведенный Вирховом, не показал наличия раковых клеток, а без такого диагноза он не имел права на хирургическое вмешательство. Его немецкие коллеги руководствовались обратной логикой: бездействие оправдано только в случае уверенности, что опухоль имеет доброкачественный характер.

II

В письме матери, которое Викки отправила 22 апреля, она подробно изложила мнение, сложившееся у нее к тому времени о своем старшем сыне. Она разделала его, что называется, под орех. Досталось и его родственнику по линии жены, Эрнсту Гюнтеру Шлезвиг-Гольштейнскому. Особенно показательны следующие строки:

«Они оба тщеславны и эгоистичны, и у обоих совершенно поверхностные и глупые взгляды на политику ретроградные и шовинистические, которые они — в своем детском невежестве — исповедуют с неистовством фанатиков… Рассудок Вильгельма замутнен, его мозги буквально отравлены! Он недостаточно умен и опытен, чтобы разбираться в окружающих его людях, и они вертят им как хотят. Он идет напролом, не слушается никого, кроме императора, его подозрение вызывает всякий, кто хоть в чем-то позволяет себе усомниться в мудрости Бисмарка, и любые попытки просветить его абсолютно бесполезны… Я надеюсь, что все это не повлияет на твое отношение к Вильгельму, когда ты встретишься с ним и будешь так же добра к нему, как всегда; любые упреки произведут лишь отрицательный эффект: он этого не поймет и замкнется. Думаю, визит в Англию будет ему полезен, он любит гостить у вас, так редко бывает! Ему было бы неплохо попутешествовать, посмотреть Индию, Америку, Китай, Австралию, он и не прочь, но император не отпускает».

Между тем отношения с кайзером у Вильгельма улучшились. Конфликт из-за азартных игр остался в прошлом. Весной 1887 года кайзер устроил смотр его полку в Люстгартене. «Дружеский кивок его головы выразил его полное удовлетворение», — довольно коряво пишет по этому поводу экс-кайзер в своих мемуарах. Летом внук продемонстрировал деду новое изобретение — пулемет. Конечно, не то неуклюжее устройство, патент на которое два года назад пыталась продать военному ведомству графиня фон Ведель. Творение 12-го графа Дандональда называлось «скорострельное механическое ружье» и имело десять магазинов, которые вращались от ручного привода.

Вильгельм продолжал попытки облагородить нравы своих однополчан. Он построил для Первого пехотного новый столовый павильон — настоящий дворец. Проект принадлежал одному из протеже матери — архитектору Эрнсту Ине. Павильон был выдержан в нетипичном для Ине готическом стиле, и, чтобы поддержать ассоциации со Средневековьем, Вильгельм украсил здание витражами, изготовление которых оплатили родственники. «Дядя Берти» тоже внес свой вклад — подарком от него стал камин. Впоследствии Ине добавил кое-что от себя и в архитектуру самих казарм, построенных по проекту двух выдающихся представителей немецкого зодчества — Людвига Персиуса и Карла Фридриха Шинкеля. Позже Эрнст Ине постоянно выполнял заказы Вильгельма, — его проекты в духе псевдобарокко изрядно изуродовали вид столицы.

Викки и Фриц не отказались от идеи перевода их первенца в какой-нибудь отдаленный гарнизон. «Раньше это имело бы смысл, — писал по этому поводу Вальдерзее, — но теперь никакого, да к тому же кайзер никогда бы не дал на это своего согласия». 22 марта Вильгельму I исполнилось 90 лет. Берлинцы засвидетельствовали свое почтение престарелому монарху, украсив окна домов зажженными свечами. «Зрелище множества уютно мерцающих огоньков было трогательно прекрасным», — вспоминал Вильгельм. В честь юбиляра берлинцы носили в петлицах засушенные цветки васильков. Прибывший из Вены на празднества принц Рудольф ни на шаг не отходил от Вильгельма и его родителей и производил впечатление доброго друга семьи. Вильгельм изливал потоки желчи на всех и каждого — от Фрица и Викки до королевы Виктории и «дяди Берти». Открыто обсуждалось, что будет после смерти юбиляра. Приятель Фрица, барон Франц фон Роггенбах, заверил Вальдерзее, что «имперская мания» у того отнюдь не прошла: «Правление кронпринца начнется с раздачи титулов, всяких новшеств в церемониале, приготовлений к коронации и т. п.; быстро начнутся конфликты с князем (Бисмарком)».