Чудеса происходят вовремя - Мицос Александропулос

— А что, если вы заблуждаетесь, господин Панайотакопулос?

— Заблуждаюсь? Это исключено!

— И все же...

Он будто не расслышал ее слов и продолжал танцевать с прежним увлечением, но вдруг резко остановился и сказал, глядя ей прямо в глаза:

— Имей в виду, я никогда не предпринимаю ничего, если не уверен, если не знаю заранее...

— Вот как? Значит, уверены?

— Абсолютно! — И он снова повел ее в танце.

— Любопытно, как же вы это себе представляете?

— Есть у меня кое-какие мысли...

— Например?

— Подробности завтра...

Ничего подобного история еще не знала: Мери нервничала и горячилась, а ее партнер выглядел совершенно невозмутимым... Как только кончился танец, Панайотакопулос покинул ее и теперь снова стоял с мэром. Раза два он взглянул в ее сторону, как будто бросил с высоты привокзальной трибуны: «Завтра... К этому вернемся завтра...» «Дура! Дура! Дура! — с ожесточением ругала себя Мери, танцуя уже с другим. — Какая бестолковая... Какая...» И глазами искала Панайотакопулоса, но нигде его не находила. «Ушел!» — подумала Мери, досадуя, что позволила опередить себя и не ушла раньше. Надо было уйти сразу, посреди танца, как только начались эти излияния. Как глупо она себя вела!

Однако Панайотакопулос был здесь, в зале. Музыка смолкла, и, направляясь к креслу, Мери услышала, что ее зовет Теодорос Яннувардис.

— Не хочу, — отмахнулась она в ответ и упала в кресло. — Хватит. Я устала и больше не танцую.

— Нет, нет, — не унимался Яннувардис. — Иди сюда.

Наступил час, когда веселье не течет уже полноводной рекой, а струится мелкими ручейками, разбегающимися во все стороны и постепенно иссякающими, как все прекрасное в этом мире. Многие ушли, кое-кто прощался у выхода, большой зал заметно опустел. Несколько пар еще кружились, но уже без прежнего подъема. Все возвращалось в русло будничной приземленности. Танцевать больше не хотелось.

— Да нет, не танцевать, — сказал Яннувардис, подходя и поднимая Мери с кресла. — Пойдем, ты нужна нам для кворума.

В углу вокруг Панайотакопулоса собрался их выпуск, почти все, кто остался в городе. Панайотакопулос держал речь, и по выражению лиц Мери поняла, что разговор был нешуточный.

— Ну ладно, — прерывая Панайотакопулоса, сказал Спирос Яннатос. — На сегодня хватит... Много чего мы тут наговорили, но непримиримых разногласий у нас как будто не было...

— Так ли? — усомнился Панайотакопулос. — Молчание порой бывает острее разногласий...

— Да будет тебе, Динос...

— Послушайте-ка лучше меня! — вмешался Теодорос. — Послушайте, что я вам предложу! Давайте завтра соберемся все вместе, посидим, потолкуем. Только чур — на другую тему... Этому разговору все равно нет ни конца, ни края... Разве нам нечего вспомнить? Мери, твое участие просто необходимо...

— Непременно, непременно, — подхватил кто-то.

Сама Мери не успела ответить ни «да», ни «нет».

— Прекрасная идея, — заговорил Панайотакопулос, — и я охотно поддержу ее, но при одном условии! и ты, дорогой Яннувардис, и ты, Яннатос, и ты, и ты... придете на эту встречу в мундире. Как мы, я и Мери... Только при этом условии.

— Ну, знаешь ли... Я предложил посидеть да поболтать... Разве не заманчиво, черт возьми, на часок-другой перенестись в детство?

— Да полно вам, ребята, — примирительно сказал Спирос Лебесис. — В мундире так в мундире! Почему бы нет? Пусть Динос распорядится, пусть нам дадут это самое обмундирование. Лично я ничего не имею против.

Раздался смех. Слова Лебесиса приняли за шутку.

— Ну а если кое у кого еще сохранилась форма бойскаута?

— Вот видите! — обернулся к мэру Панайотакопулос. — Я же вам говорил! Не наш мундир, а форма бойскаутов! Пожалуйста, доказательства налицо. Что же касается завтрашнего дня, — вернулся он к прежней теме разговора, — то я и Мери будем заняты по делам службы. Мери пригласила меня посетить детский лагерь, и я охотно согласился, это мой долг... Детский лагерь — прекрасное начинание, мы обязаны его поддержать...

— О да! — подхватил мэр. — Ты увидишь, Динос... То, что сумела сделать госпожа Папаиоанну...

— Наслышан, наслышан...

Она понимала, что попала в ловушку и что сейчас один из тех критических моментов, когда нужно действовать, действовать немедленно. Но как? Ничего подходящего на ум не приходило.

— Завтра, господин Панайотакопулос... К сожалению, я...

— Да... Знаю. Но другого свободного дня у меня не будет. И я задерживаюсь только для этого...

«Кретин, идиот! Какая наглость!» Возмущение душило ее и мешало собраться с мыслями. Вполне отчетливо Мери сознавала только одно: никуда она не поедет. Ни за что! Кто бы ей ни приказал — хоть все диктаторы мира! Нет! Она не поедет!

И только позднее, ночью, у себя дома, негодуя на свое легкомыслие и перебирая в уме фразу за фразой, она вдруг обнаружила нечто весьма существенное. «А-а-а-а! Вот оно в чем дело!..» И Мери стала припоминать все сначала, и там, где раньше стоял «икс», сейчас вставало найденное ею число, ключ к загадкам, которые до сих пор не разгадывались. Теперь она понимала, почему этот господин, смешной и жалкий, сумел добиться, чтобы она приняла его всерьез, сумел смутить ее и вызвать замешательство, чего с Мери не случалось в других, по-настоящему сложных ситуациях. Конечно, в первые минуты она вела себя опрометчиво, что правда, то правда. Но главная причина все-таки в другом. Что-то другое вооружало его этой чудовищной самонадеянностью. Под конец он сказал ей прямо: «Я никогда не предпринимаю ничего, если не уверен, если не знаю заранее...» Что же он может знать? «Фигляр, ничтожество! Жалкое ничтожество!» Ну нет, она этого так не оставит!

И Мери стала размышлять. Не о том, что произошло. О том, что должно произойти. И, взвешивая попеременно: поехать — не поехать, решила поехать, Она была упряма, и упрямство не позволяло ей от» ступить. Нет, она примет вызов и поедет с Панайотакопулосом в лагерь.

На другой вечер, после одиннадцати, Спирос Лебесис сидел у себя в комнате и наблюдал за тем, как в доме напротив от окна к окну блуждали огни. По передвижению огней он мог представить, как передвигаются в этом старом доме его обитатели. И когда около полуночи Лебесис наконец увидел то, чего ждал, он торопливо надел пиджак и осторожно, крадучись, спустился по лестнице. Улицу он пересек не сразу, напрямик, а, прижимаясь к стенам, прошел метров двести до темного перекрестка. Потом по противоположному тротуару он вернулся обратно, поравнялся со старым домом и, легко перепрыгнув через забор, оказался в саду.

Пес встретил его, повиливая хвостом. Лебесис что-то ласково шепнул ему и постучал пальцем в первое окно. Затем он обогнул дом, поднялся по деревянной лестничке и, приблизившись к задней двери, стал ждать, когда изнутри тихо отодвинут задвижку.

Однако задвижка отодвинулась с грохотом. «Ну и ну! Похоже, будет буря!» — подумал Лебесис.

Дверь распахнулась.

— Входи, входи, — послышалось из дома.

— Ну как? Что там у вас произошло?

Мери закрыла дверь и, почти подталкивая Лебесиса, провела его в комнату, расположенную за кухней и кладовой. Здесь был кабинет, и тусклый зеленоватый свет, лившийся со стола, выхватывал из темноты какие-то мерцающие поверхности — ручки и спинки массивных кожаных кресел, золоченые и полированные рамы, застекленные полки, огромные вазы и прочие большие и маленькие блестящие предметы. И днем и ночью здесь царила все та же тяжелая атмосфера, насыщенная запахом старинной, толстой, настоящей кожи и столь же старым духом никотина — в последние годы никто в доме не курил.

— Ну же! Ну! Говори! — произнес Лебесис с жадным интересом, как спрашивают обычно о вещах любопытных, скорее всего — забавных, однако на поверку они могут оказаться отнюдь не безобидными.

— Я бросила его и уехала!

— Как?

— На машине.

— А он?

— Мне какое дело? Пусть добирается хоть на четвереньках! Ничего другого мне не оставалось... Да я бы задушила его, если б не уехала...

Лебесис тихо рассмеялся.

— Не сомневаюсь, ты на это способна. Я давно говорил, что ты кончишь убийством.

— Вот именно, убийством! И сегодня я упустила самый подходящий случай. Ну и мерзавец! Слизняк, слепой крот... Знал бы ты, что это за чудовище!..

И Лебесис снова рассмеялся, как смеялся он всякий раз, когда, по его словам, на Мери находило «сафийское неистовство» — неукротимость, унаследованная ею по линии матери от бабки и далее — от деда бабки, известного арматола и клефта[22], воевавшего в горах Ламбии, откуда много лет назад спустились его потомки и одними из первых поселились здесь, на богатых землях равнины.

Итак, в жилах Мери текла кровь капитана Сафиса, и, когда в ней «закипало сафийское неистовство», Мери, прелестная, очаровательная Мери, преображалась до неузнаваемости. Ее облик вызывал ассоциации с отвесными скалами Ламбии, и Лебесис, обладавший нравом ироничным и мягким и не хранивший у себя дома старинных мечей и подвешенных крест-накрест мушкетов, смотрел на Мери с робостью, и на ум ему приходили сулиотки и Деспо[23] и другие подобные им женщины, которых так любят изображать художники: красивые головы на длинных, лебединых шеях, возвышающиеся над баррикадой или крепостной башней, как знамена на древке. Они символизируют стойкость и отвагу; олицетворять эти понятия женщина по природе своей не призвана, однако на всех языках они названы именами женского рода; к тому же фигура прекрасной женщины с мечом на баррикаде или крепостной стене уже сама по себе свидетельствует о последнем, критическом рубеже: бой идет не на жизнь, а на смерть.