С театра войны 1877–1878. Два похода на Балканы - Лев Шаховской

Допрошенный по поводу этих зверств паша, взятый в плен при сдаче Телиша, показал, что то было делом убежавших черкесов и башибузуков, распорядившихся без его ведома с русскими ранеными, но тут же проговорился, сказав, что принужден был стрелять из пистолета в своих солдат, желая этим предупредить зверство. Англичане, взятые в плен в Телише после 12 октября, по прибытии в Главную квартиру составили и подписали акт о факте изувечения раненых русских бойцов под стенами турецкого редута. Тела эти все подобраны теперь и предаются земле с военными почестями. Проходя вчера по нашему лагерю у Горнего Дубника, я встретился с одной из часто бывающих у нас теперь грустных процессий. Хоронили четырех офицеров Егерского полка: флигель-адъютанта полковника Мебеса, командира 1-го батальона, и ротных командиров Шильдбаха, Перепелицына и Базилевского 2-го, убитых в деле 12 октября под Телишем. Негромко и печально звучали аккорды похоронного марша. Офицеры несли четверо носилок с покойными товарищами, павшими в бою за веру и отечество. Весь Егерский полк под ружьем медленно двигался в такт музыки за носилками: из окрестных лагерей вышло много солдат без шапок, глядели на церемонию и крестились. На одном из курганчиков была вырыта одна большая яма глубиной в полтора аршина для всех четверых вместе. При замолкнувшей музыке священник прочел короткую молитву и помянул шесть имен; вероятно, тела двоих из помянутых не были отысканы среди убитых под Телишем. Принесли два снопа и набросали в яму соломы, на которую, сняв трупы с носилок, положили покойников, завернутых в белые простыни. Музыка заиграла на этот раз гимн: «Коль славен наш Господь в Сионе». Солдат-егерь, стоявший рядом со мной, видимо, растроганный печальной сценой и музыкальными аккордами, урывком обдергивал обшлагом рукава навернувшуюся слезу. На положенных рядом покойников накинули сверху тоже соломы, и в минуту солдаты зарыли яму, сделали насыпь и воткнули в нее заранее приготовленный простой деревянный крест. Молча перекрестившись, все начали расходиться в разные стороны. «На плечо!» – командовал егерям офицер. Полк зашагал, удаляясь от могилы, и осталась тут в сторонке одна безымянная насыпь с деревянным крестом… А завтра, быть может, новый бой, скомандуют выступление, и могилка останется навеки одна-одинешенька, в стороне от дороги, близ селения Горний Дубник. Невольно приходили на ум слова похоронного марша:

Прости же, товарищ!..Мы здесь оставляем тебя одногоС твоею бессмертною славой…

Вчера целый день у нас на глазах были печальные и трогательные сцены. Отправившись с похорон в селение Чириково на наш перевязочный пункт, я и В. В. Верещагин застали там выносимые из соломенного шатра останки полковника Эбелинга, командира 1-го стрелкового Его Величества батальона. Сестра милосердия Полозова плела из дубовых листьев венок покойному. Офицеры толпой стояли у шатра, и один из них, показывая на покойного, сказал: «То был истинный джентльмен в жизни, джентльмен на службе, джентльменом вел себя во время сражения и умер истинным джентльменом». Полковник Эбелинг был ранен 12 октября при штурме редута под Горним Дубником, в то время как впереди своего батальона первым подбежал к редуту. Пуля попала ему в ногу выше колена и раздробила ему кость. Полковник упал и, благодаря тому, что был слишком близко от неприятеля, оставался долгое время без всякой помощи. Раненый, он пролежал у турецкого редута с 8 часов утра до 10 часов вечера. На другой день он был в бодром и разговорчивом настроении духа и охотно согласился на ампутацию ноги, но операция эта не в состоянии была предупредить быстро развивавшейся гангрены, от которой и скончался полковник Эбелинг.

От шатра, где одевали покойного, мы пошли по палаткам перевязочного пункта в сопровождении доктора Экка. Большинство раненых было уже отправлено в следующие госпитали, в палатках оставались одни тяжелораненые, не могущие вынести передвижения. «Этому, – говорил нам доктор по-французски, – этому остается одна ночь жизни. Гангрена у него поднялась до желудка».

– Ну, как ты себя чувствуешь, голубчик? – обратился к нему доктор.

– Много лучше, ваше благородие, живот маленько, словно каменный; а то слава Богу!

– Этому – много день-два, – продолжал доктор, указывая на другого.

– А что, страшно было первый раз идти в огонь? – спросил я одного из солдат-гренадер.

– Страшновато, ваше благородие.

– А назад воротиться не хотелось?

– Как можно назад? Господа вперед идут, наш офицер, ротный командир впереди, «ура, кричит, ребят», мы за ним «ура!». А он сыплет в тебя энтими пулями словно горохом. Никакого граду такого не бывает, как он в тебя сыплет.

– Я покажу вам куриозного субъекта, – сказал доктор, выводя нас из палатки и указывая на крупных размеров солдата, лежавшего на соломе у выхода. Солдат этот, с небритой бородой и с густыми усами, закрученными вверх, сильно напоминал унтера старых времен; принадлежал он к Гренадерскому полку и по имени прозывался Мочалов. – У него, – сказал доктор, – ни больше ни меньше как 23 раны, причиненные ему 17 пулями, из которых шесть навылет, а одиннадцать сидят в нем.

И в доказательство своих слов доктор приподнял Мочалова за руку, поднял рубашку и показал нам спину солдата, где зияли семь черных отверстий – одно из них, по объяснению доктора, было сквозное и выходило в груди; кроме того, две раны в груди и семь ран в ногах, все навылет.

– Ну, как тебе сегодня? – спросил доктор, опуская потихоньку Мочалова, два раза при этом крякнувшего.

– Хорошо, ваше высокоблагородие, – явственно и отчетливо, не то иронически, не то серьезно проговорил раненый.

Верещагин набросал карандашом профиль солдата в свою записную книжку.

– Видишь, – сказал доктор, снова обращаясь к Мочалову, – как тобой интересуются, портрет с тебя написали.

– Ну! – проговорил Мочалов. – Уж мне один портрет – на тот свет! – добавил он слабым голосом.

От наших раненых мы перешли к раненым туркам. Эти помещались вокруг дерева, в тесной куче, на открытом воздухе, так как палатки все были еще заняты нашими ранеными. Сестры милосердия и фельдшерицы, стоя на коленях посреди этой пестрой группы, делали перевязки; гвалт и шум тут стоял страшный. Каждый хотел, чтоб им занялись раньше другого, каждый лез вперед, толкал своего раненого товарища. Стояло принести ведро воды – у ведра между ранеными затевалась драка; стоило явиться солдату с мешком для раздачи хлеба – раздача становилась невозможной, ибо все лезли к мешку и рвали мешок из рук. Приставленная для порядка стража безнадежно разводила руками, не зная, как тут быть. «Чистые звери! – говорил солдат, глядевший на кричащую, стонущую и ревущую группу. – На них конвоя-то нужно больше, чем их самих есть». «Наших егерей-то как порезали!» – замечал другой. «Переколоть бы их всех!» – слышалось в третьем месте. Но то были только слова. Наши же солдаты собрали всех этих раненых на поле сражения и принесли на перевязочный пункт. В самую возбужденную минуту, в минуту взятия редута, редкий штык поднимался, чтобы приколоть раненого турка. На деле русский солдат показал себя высоко великодушным, хотя турки и сделали со своей стороны все, чтобы возбудить в нашем солдате чувства раздражения и злобы.