Забытые смертью - Эльмира Нетесова

Все хозяйственные и умелые — в семьях живут. Их оттуда никакими заработками не сманишь. Не отдадут, не отпустят, вернут домой.

— Может, бабку одинокую уломаем, — предполагал Никитин.

— На что она тут, хвороба гнилая? Начнет здесь свои болячки трясти. На всю тайгу охать да кряхтеть. Грязи и вони от старух не оберешься. А толку — как с козла молока. Не ищи! Зато ходи за ней, как за парашей. Подбирай ее срань! У них же головы дырявее моих кальсонов. Где что положит иль поставит — через минуту забудет. А скажи ей — обид полная пазуха. От такой не помощь, сплошной убыток. Уж лучше самим управляться, — противился Леха.

Этот мужик, единственный изо всех на деляне, за все годы ни разу не оглянулся ни на одну из баб. Он ненавидел и презирал даже само слово. Он готов был голыми руками разорвать любую, которая насмелилась бы заявиться в бригаду. Даже разговоров о женщинах не переносил. Именно потому, как только мужики начинали вспоминать прошлое, крыл баб последними словами. Всех до единой. До пота орал, до глухоты, до хрипоты.

Спорить с ним было бесполезно. Доказательств слушать не хотел. Он готов был изломать всю тайгу в мелкие щепочки и засыпать ими все бабье отродье и поджечь. Чтобы ни одной на земле не осталось.

Когда Леха слышал о них, у него невольно сжимались кулаки, бледнели скулы, а единственный глаз вертелся колесом и горел огнем лютой злобы.

Леха был неумолим. И если бы не Петрович, взявшийся за нелегкое дело — уговорить мужика, не решился бы Никитин привезти на деляну повариху.

— Мужик силен не злобой. Это участь баб. А если ты себя уважаешь, сумей не замечать, не видеть ее. И не бранью доказываем мы званье свое. Это удел слабых, беспомощных. Да и чем тебе сможет повредить повариха? Тарелкой супа иль каши, выстиранными портками и полотенцем? Ну кто она, чтобы тратить на нее свои нервы? Или их у тебя девать некуда? Уж если вовсе тошно, смотри в ее сторону слепым глазом. А зрячим — на нас. Ну не обойтись нам без хозяйки. Невмоготу стало. Стерпись. Не будь капризной истеричкой. Считайся с нами. Ведь не один живешь. Никому невмоготу без нормальной жратвы работать. С желудками измаялись все. О том вспомни. Хотя бы из мужичьего эгоизма, — уговаривал Ованес Леху.

Тот брыкался, психовал, кричал.

— Из-за тебя вся бригада мучается. Завшивеем скоро. Зарастем в грязи.

— Да что уламываем? Ведь не женить его собрались! Какого черта он выкручивается? — не выдержал Колька. И если бы не Петрович, побили бы мужики Леху за несговорчивость.

Ованес вовремя охладил спор, вставив свое:

— Коль дерьмо попадется, — выгоним. А если путевая баба, никому помехой не станет. И Лешка свыкнется, оттает.

Когда, вернувшись с деляны, Леха увидел Фелисаду, его затрясло, как в лихорадке. Он отказался есть приготовленный поварихой ужин и, матерясь, ушел с банкой тушенки. В палатку вернулся лишь глубокой ночью.

В тот вечер, когда Фелисада в палатке рассказала о себе, Леха лежал на раскладушке в полудреме.

И как только услышал голос поварихи, решил и головы не поднимать, и не подавать признаков жизни. Он повернулся ко всем спиной, выставив фигой костистый зад.

Он и впрямь уже засыпать начал. Но вдруг услышал вопрос, интересовавший всех:

— С чего чуть не влетела под машину? Почему так опаскудела, осточертела жизнь тебе?

Леха вытянул себя за уши из сна. Любопытство было и ему не чуждо. Авось скажет такое, за что с деляны мужики сами ее выпрут.

«Хотя эти лярвы хитрей любой змеюки. Какая сознается, что хуже ее — стервы — во всем свете нет? Разве по бухой расколется иная? По трезвой — все страдалицы, каждая — несчастна и обманута. Только развесь уши, такого наговорят, самого черта разжалобят! В слезах и соплях кого хочешь утопят», — думал Леха. И тут до его слуха поневоле начала доноситься история бабы.

Она рассказывала скупо, без жутких подробностей. Не хлюпая, не плача, без вздохов. Как об отболевшем.

Леха вначале слушал вполуха. Потом совсем проснулся. А дальше и сам не заметил, как сел к столу, к мужикам. И слушал рассказ бабы, не перебивая, не матерясь, не высмеивая.

А Фелисада говорила тихо, без надрыва. Не проклиная никого. Без ненависти и зла.

«И откуда в ней столько силы взялось, в этой кощейке, пугале таежном? Все перенесла, пережила. Неужели сильней меня, что в горе — виновных не клянет! Ведь баба! А может, брешет все?» — изумлялся Леха.

Но, глянув на Фелисаду, поверил в каждое слово. Сам не знал почему.

Жалкая, худая, серая бабенка, вовсе не похожая на женщин, живущих в городах, она и говорила, и оживала с трудом, словно приглядывалась и решала для себя — а стоит ли жить?

Она не жаловалась, не давила на сочувствие. Она просто поделилась, ответила на вопрос.

Леха после услышанного уже ничего не говорил о поварихе. Он не замечал Фелисаду. Это было большим сдвигом, который сразу заметила вся бригада.

Он молча ел за общим столом, дольше всех не говоря поварихе спасибо. Он ни о чем не просил, не заходил к ней в теплушку и не помогал бабе, как другие, принести воды или наколоть дров.

Но однажды увидел на раскладушке, сложенные аккуратной стопкой, все свои рубахи, майки и брюки — выстиранные и тщательно отглаженные. Рядом — постельное белье. Давно он на таком не спал.

Леха удивленно вытаращился. Ведь не просил, не намекал, не платил…

И впервые за последние годы сказал спасибо — бабе. Ох и нелегко это было сделать ему. Полдня себя уговаривал. Но самое обидное, что Фелисада его благодарность даже не услышала.

Леха покраснел до пяток, когда через неделю увидел у себя на раскладушке выстиранные трусы и носки, а на подушке — отмытую расческу.

Фелисада не выделяла никого, ни одного не обделила вниманием. Никогда не ждала помощи.

Леха понемногу привык к тому, что его одежда и обувь всегда чистые, высушенные, крепкие. А от еды не сводит желудок в железную спираль жестокая боль.

Леха теперь даже мыться стал каждый день, прежде чем лечь в чистую постель.

Он все еще ругал баб. Но уже не поголовно. Не говорил, что все до единой — отпетая сучня и давить их надо без разбора.

Когда же в палатку заходила повариха, одноглазый предпочитал отмалчиваться. И все ждал, когда она уйдет.

В теплушку к Фелисаде он долго не заходил. Даже на чай, когда у поварихи сумерничала вся бригада. Он оставался в палатке в гордом одиночестве и слушал смех, доносившийся из теплушки.

Мужики бригады не звали его с собой. Зачем? Захочет, сам придет. Вход в теплушку не заказан никому. Зайди, отдохни со всеми. Но Леха не спешил. Дичился, сторонился общенья с бабой. И хотя иной раз тоскливо было ему одному в палатке, терпел, крепился.

Шли месяцы. И, стерпевшись с Фелисадой, по-привыкнув к ней, мужик перестал воспринимать ее за бабу. Он считал, что она жила на земле особо, специально для бригады сохраненная самой судьбой.

Когда о поварихе заходил разговор на деляне или в палатке, Леха не реагировал. Но стоило однажды леснику урочища прийти на деляну и пожаловаться Никитину на Фелисаду за то, что она, транда ведьмы, куропаточьи гнезда разоряет, вытаскивает из них все яйца в обеды, Леха не выдержал первым:

— А тебе что от того? В другой раз подскажем ей, чтоб твои кровные вырвала и в суп бросила на заправку. Авось вякать меньше будешь! Чего стонешь, будто куропатки от тебя эти яйца несут! Небось не поубавилось у них под хвостом! С чего у тебя разболелась голова? Иль ты родил тех куропаток? Будешь ныть, всех до единой выловим и ощиплем. И тебя! — вступился за повариху внезапно.

Леха понял, что удивил мужиков. И сказал, будто оправдываясь, когда лесник ушел:

— Какая ни есть, наша! А коль так, не позволю хвост на нее поднимать никакому козлу. Да и яйцы не сама она лопает. Нам готовит. Значит, и защищать ее мы должны.

В другой раз, глянув в ведомость, подметил, что поварихе не начислено за переработки, и поднял хай. Потребовал, чтобы не обжимали бабу. И добился — начислили, доплатили.

Леха долго не обращался к ней ни за чем. Но однажды она сама подошла. Тронула за плечо. И предложила тихо:

— Пошли постригу тебя.

Мужик растерялся. Дернул себя пятерней по голове. Пальцы в волосах застряли. Согласился молча. Да и чего кочевряжиться, все мужики пострижены аккуратно. Он один, как лёший-сирота, зарос до пояса.

Леха хотел расположиться на воздухе, но Фелисада открыла дверь в теплушку. Пригласила коротко:

— Входи.

Женщина быстро постригла, причесала Леху. Тот, глянув на себя в зеркало, доволен остался. И на следующий день — нет, не искал специально, оленьи рога, видимо, с зимы лежали — почистил их, отшлифовал наждачкой и принес Фелисаде.

Сам на стену прибил. Вместо вешалки. Красиво получилось. Да и к месту пришлись.

Вся бригада увидела. Никто не высмеял, не подначивал. К поварихе тут давно относились с уважением. Перемене в Лехе только радовались. А весною, кто думать мог, подвернул мужик ногу. Да так вывихнул, что шагу сделать не мог. Нога вмиг опухла, покраснела. От боли не пошевелить. Как в палатку дойти, если на ногу наступить невозможно?