Конец ночи - Франсуа Мориак

Он устало ответил:

— Вы меня не понимаете… Вы никогда меня не понимали. Когда я вам говорил, что я человек, неспособный обращать внимание на кого бы то ни было, кроме самого себя…

— Ну нет! — прервала она его со смехом. — Я вас понимаю! Это-то верно!

— Нет, — продолжал он, и в голосе его послышалось презрение, — вы не понимаете меня. Вы не знаете, что представляет собою человек, который каждое мгновение сомневается в том, что он собой представляет… Это кажется идиотством, это безумие… И все же не моя вина, если каждую секунду я чувствую это раздвоение своей личности… Так вот! В первый же раз, как я увидел Терезу, я понял…

— Терезу! Вы называете ее Терезой!

И Мари снова начала смеяться.

— Я понял, — как бы это сказать? — что она укажет мне путь к истокам моего отчаяния. Да, с первых же ее слов… Она с чудесной проницательностью читала в моей душе, она меня определяла; я принимал, наконец, некоторую форму в своих собственных глазах, определенную форму, я существовал, пока она бывала со мной. И даже когда ее не было, достаточно мне было подумать о ней… Но теперь…

Закрыв лицо руками, он произнес вполголоса: «Тереза мертвая!» Мари испытывала смутное чувство раздражения и ревности, как в тех случаях, когда Жорж ставил отвратительную, по ее мнению, граммофонную пластинку, в то время как она предпочла бы говорить с ним или целовать его. Но теперь к этому чувству присоединилась какая-то огромная и неясная боль, в которой она не могла еще разобраться.

— Все же, — сухо сказала она, — не следует забывать… Видит Бог, я ее простила! Но как бы то ни было, она все же совершила…

И так как Жорж, пожав плечами, с раздражением возразил: «Ах нет! Не будете же вы опять говорить об этой старой истории!» — она сердито закричала:

— Однако постойте! Кажется, вы сами придавали этому большое значение! Вспомните, как вы негодовали, когда мне не удалось добиться от матери, чтобы она объяснила мне мотивы своего поступка… Разве вы не помните?

— Да, верно, я не совсем ясно отдавал себе отчет, почему меня так интересовала эта история с отравлением. Именно потому… (он запнулся, бросив беглый взгляд на Мари), потому, что я ее уважал, мне, как я думал, и хотелось раз навсегда это выяснить. Подозревать это необыкновенное создание в подобной гнусности было для меня невыносимо. По крайней мере я думал, что таковы были тогда мои переживания. Но мне так трудно разобраться в своих подлинных чувствах! Ничего из того, что есть во мне, я не могу определить ясными и точными словами. Только впоследствии уяснил я себе ту конечную цель, к которой я стремился. Да, тем, что я не верил в виновность вашей матери, я выражал свой протест, я притворялся, что не допускаю, чтобы ею было совершено преступление, но все это было только для того, чтобы услышать ответ, в котором я нуждался и который она не замедлила мне дать. Она сказала мне, что это преступление лишь одно из многих других, которые она совершала ежедневно, которые совершаем мы все… Да, Мари, и вы тоже. Обычно преступлением принято считать только то, что является нарушением общего права, нанесением материального ущерба… О! Ей быстро удалось заставить меня извлечь из самых недр моей памяти один ничтожный, отвратительный поступок, крошечного скорпиона, выбранного среди тысячи других…

— Какого скорпиона?

— Если бы я рассказал вам эту лицейскую историю, вы сказали бы: «Только-то и всего? Но ведь это же пустяки!» К чему пытаться объяснять вам то, что знаю я, что знает также и ваша мать…

— Ясное дело! — проворчала Мари. — Я же идиотка. Разве я не знаю, каким тоном вы говорите: «Какая идиотка!» Нет, не старайтесь мне возражать…

Увы! Ей нечего было просить его об этом. Он и не думал возражать; в этом вопросе он был солидарен с нею: идиотка, которой недоступен мир его страданий, тот мир, куда она никогда не сможет за ним последовать. Но, во всяком случае, она обладает тем, чего не было у ее матери; Мари подумала, что все же хорошо в семнадцать лет сознавать, что можешь прижаться к любимому существу… Опустившись на кучу валежника, она ласково провела рукой по лбу Жоржа, по его вискам, по небритым щекам. Несомненно, он принимал ее за жадную до жизни девчонку. Он ошибался, не того хотелось бы ей. Но что же оставалось ей делать? Она отдала бы все на свете, лишь бы быть достойной соединиться с ним там, куда мать ее проникла без всяких усилий… И разве нельзя одновременно понимать мужчину и находиться в его объятиях? Может быть, ее мать… Она в ужасе покачала головой. Эта сумасшедшая?.. Сумасшедшая? Но ведь когда Жорж познакомился с нею, она не была еще сумасшедшей… Бедная Мари! Что это она вообразила?

Положив голову на плечо юноши и обвив его руками, она на некоторое время замерла в таком положении. О, блаженные минуты! Казалось, на этот раз он наконец не отвергал ее; она чувствовала его дыхание.

— Как вы думаете, — спросил он, — согласится ли она меня принять?

Девушка резко отстранилась от него. Она встала, и Жорж даже не попытался ее удержать; подойдя к открытой двери, она долго и жадно пила струи ласковой реки дождя и дыма. Наконец она обернулась:

— Хоть сейчас, — сказала она спокойным тоном.

— Нет, нет, не сейчас!

— Тогда в любой день после полудня… Я всегда бываю дома и проведу вас к ней.

— Может быть, не следует, чтобы сейчас нас видели вместе, — после некоторой паузы сказал Жорж. — Вы пешком, и поэтому вам лучше выйти первой.

Говоря с ней, он вынужден был смотреть ей в лицо. Что же прочел он на этом лице, что так испугало его? Он поспешил добавить:

— Знаете, она любила вас. Все ее мысли были заняты вами. Забота о вашем счастье ее преследовала. И даже, должен вам сказать, я существовал для нее исключительно только из-за вас. В этом я могу вам поклясться. Но ведь вы это знаете, Мари? — добавил он. — Вы верите этому?

— Странно, — смеясь, сказала Мари, — что вы чувствуете потребность меня успокаивать. Вы не находите, что это забавно?

Она помахала ему рукой; он подождал, пока над нею не сомкнулась завеса дождя, и, вернувшись к огню, вновь опустился на кучу валежника.

XII

Мари прошла в ванную, чтобы повесить свой непромокаемый плащ, с которого лило. Тереза, следившая за нею, сразу же, по едва заметным признакам, определила, что в комнату вошел враг: смертельный враг. Дом был погружен в молчание, нарушавшееся только шумом дождя. Не было слышно звонков. Бернар Дескейру уехал к матери в Аржелуз. Тереза спросила: «Ты не очень промокла, дорогая?» — но ответа не получила.

— Ты никого не встретила?

— Никого интересного… Вам пора принимать микстуру.

Стук тарелки о мрамор камина, откупориванье пузырька, позвякиванье ложечки, которой мешают в чашке, — из глубины лет эти звуки доносятся до обезумевшей от страха женщины. Так же прислушивалась она к ним когда-то в оцепенении полуденного покоя, торопясь вылить последнюю каплю яда, чтобы снова воцарился мир и безмолвная смерть завершила начатое ею дело, не нарушив тишины комнаты и всего мира.

Мари приближается к ней. В руках у нее чашка. Она помешивает ложечкой жидкость. Мари подходит к кровати; нельзя различить черт ее лица, склоненного над чашкой, так как она повернулась спиной к свету. У нее нет ничего от матери… но, когда силуэт ее вырисовывается на фоне окна, она походит на тень своей матери. Это сама Тереза приближается сейчас к Терезе.

— Нет, Мари… Нет.

Она в ужасе отталкивает чашку и умоляюще глядит на дочь. Мари вдруг догадывается, она могла бы, как часто это делала, отпить глоток лекарства, одного этого было бы достаточно, чтобы успокоить больную. Может быть, она этого и ждет? Почему же этого не сделать? Но она сурово говорит:

— Вам надо это выпить.

И так как Терезу охватывает дрожь, которая не возобновлялась у нее со времени переезда в Сен-Клер, Мари спрашивает с невинным видом:

— Это я вас так пугаю?

Дальше идти некуда. Тереза останавливается и переводит дыхание. У нее не хватило бы сил идти дальше. Достигнутый ею предел не есть предел человеческого страдания, но ее собственного, ее предел. Здесь ей предстоит отдать дань; это последний причитающийся с нее обол[4], и она его заплатит. Теперь она уже не дрожит и смотрит на Мари, она берет чашку у нее из рук и залпом выпивает ее содержимое, все так же пристально вглядываясь в смутные очертания этого лица. Мари забирает у нее чашку, как Тереза пятнадцать лет тому назад забирала ее у Бернара, и идет сполоснуть ее в ванную так же, как делала она.

Тереза откидывается на подушки. Теперь остается только ждать той минуты, когда Некто призовет ее к допросу и она скажет: «Вот твое создание, измученное бесконечной борьбой с самим собою, как ты того хотел». Слегка отвернув голову, Тереза смотрит на гипсовое распятие на стене. Осторожно, с усилием кладет она ногу на ногу, медленно раздвигает руки, разжимает ладони.