Под музыку Вивальди - Александр Величанский

«Вот рецепт бескрайней воли…»

Вот рецепт бескрайней воли:прибывший издалека,сыщик ищет ветра в поле,ветер ищет сыщика,и от холода так душноза бескрайнюю страну,и тревога так воздушна,как в минувшую войну.

«За деревней – выселки…»

За деревней – выселки,за выселками – лес —сперва сосновый, лиственныйзатем в овраге, гдев глубине черемуханичком лежала безоперенья белогов цветов чужих орде,а после за стволом ее —еловый «черный» лесстоял над хвоей выцветшейв еловой темноте.

«День поздней осени без края…»

День поздней осени без края.Кирпич листвы. Печной дымок.Ночь, словно бабочка ночная,слетается на огонеки засветло к тому ж. Не вечен,как черный день, как белый свет —пусть обернется ночью вечерсредь зимней поросли планет.

«Кто сей «большак»…»

Кто сей «большак»,пусть только наизнанку,просфорку дара,как пайку проглотив,реквием «длякоролей и кардиналов»в фельетонном тоне,на блатной мотивсочинивши – храмна крови взведя без верыза грехи своивсем отплативший – Он! —он из отецсермяжных наших «наци»,он – наш свет в окошкезарешеченном.

«Дай вам Бог…»

Дай вам Богдрузей, подруг,вздохов и утех,дай вам Богнад роком взятьхоть какой-то верх,дай вам Бог осилить их —много разных муки бесстыдства своегоне стыдиться век.

«Тамерлан или Аттила…»

Тамерлан или Аттилавстал над сварой мировой? —нет, ничтожен, как бацилластрашной язвы моровой —он, хотя и непригляден,как невидимый микроб,но своих родимых пятенради – всех загонит в гроб.

«Жрецы иль просто…»

Жрецы иль просторецидивисты? —давясь, как будтона службе тесной, —кому, комуони бьют поклоны,крестясь своейперекрестной рифмой.

«А память, а память…»

А память, а память,как море, неизгладима.Бездонно, как память,чуть теплое море само,что сверху зимоюпохоже на слепок дыма —замершее море —застывшего плеска клеймо.

«Ночь вам буде вместо виденья…»

Ночь вам буде вместо виденья,а и глушь заместо слышанья,а и ложь-то кривобокая —уж завзята правда-истина.

«Пегасу что ж всего нужней…»

Пегасу что ж всего нужней —непониманья шоры:незряче всхрапывает они мчится хоть куда.У одного блестят глаза,а у другого – шпоры…Давайте же не пониматьдруг друга никогда.

«Как мир в отмеренной плоти…»

Как мир в отмеренной плоти,во вретище еев сравненье с дальностью путисам – недобытиё:он ловит воздух жизни сейзиянием могил —за хвост свой посох Моисейтак некогда ловил.

«Как пропасти лакун…»

Как пропасти лакун,твой полнодневный взглядбыл нестерпимо юн —не юн, но вечно млад,как, собственно, века,где истовости ад:средь пепелищ грехаогни его горят.

«Неси скорее…»

Неси скореедровец с крыльца,и руки греяо пыл лица,

гляди, как плачемгорит смола,как ал и алченогонь сперва,

чтоб речь отпела,и искор сноп,и купол пеплаостался чтоб,

чтоб осень тлелабы за окном,как уголь спелыйв жару печном.

«Надо дойти до стены, то есть до тупика…»

Надо дойти до стены, то есть до тупикаи, обернувшись, в кирпич упереться плечами:все, что скрывалось, хоть было весь век пред очами,душе на миг, но откроется наверняка.

«Снег, что ордою налетел…»

Снег, что ордою налетел —белей, чем лета был пробел,и небеса стоят босыев закатном розовом снегу —ни зги, ни звука, ни гу-гу —что ж так живит тебя, Россия,морозов ли анестезия?Когда зима слетелась вся…Разительна твоя краса.

5

«Боль – род одиночества…»

Боль – род одиночества,раз от нас она,как в миг боли – почти всё,не отделена:с трепетной опаскойспрятав под белье,как камень за пазухой,носим мы ее.

«Человек одинок…»

Человек одинок,как в груди клинок.Человек одинокс головы до ног.Человек одинок,словно во вселенной Бог.Оттого, что виноватс головы до пят.

«Пусть, погорячившись…»

Пусть, погорячившись,мы охладеваем вдругнавсегда друг к другу,подружки, товарищи,все же есть тепло в наси в бешенной стуже вьюг,потому что «Бог нашесть огнь поядающий».

«Когда синей гладью…»

Когда синей гладьюстанут клочья туч,холодной печатью —горячий сургуч,времени и меставечный мир скрепя,станет наконец-томне не до тебя.

«Осень. Вечер не медлит…»

Осень. Вечер не медлит.С наступлением тьмыдаже звуки померкли,потускнев, как огни,когда вкруг излученьястало вправду темно.…Что ничтожней отчаяния,коль ничтожно оно?

Кистер

В одном поселке,что нынче – город,оставив фабрику,англичанеоставилипролетариатуоктябрьскомунечто вроде клубас оградоюи парадным входом —клуб называлсяНародным домоми при, и послесвоих хозяев.

До революцийв Народном дометкачи с ткачихамипили пиво,кадриль субботнюютанцевалии даже ставилипредставленья:«Разбойников»или «Дядю Ваню».

А по прошествииреволюцийв чуть обветшавшемНародном домене только пивоили кадрилиткачи с ткачихамизатевали —то митинг, то«антиклерикальный»разоблачающийБога диспут,и местный батюшка,схожий ликомс иконой новою,бородатой,в конце бессмысленныхсловопрений,разбитый в пух,говорил приходу:«Помолимся жво спасенье купно», —и клуб молилсяединогласно.

…Но не о том я:по истеченьивремен, позвольтея сообщу вамодну простую,как нота, тайну:в то лихолетьевслед зим бездымныхбывали так же,как нынче, весны,и вновь трудящиесясмотрели«Разбойников»,или «Дядю Ваню»,балы весенниезатевали,хоть и на новый лад,но как прежде.

И заводилойв веселье этомбыл местный служащийлысоватыйиль молодой,или моложавыйв штиблетах ипо прозванью Кистер —весельчаком были острословоми пел людямпод свою гитаруромансы ильпро себя куплет:«Шапку набок,жены нет —это Кистерапортрет».

Он одинок были гол, как лампа,в его каморкевесенней ночью,когда черемухаза оконцемлишь смеркнетсяна мгновенье окаи вновь затеплится,зажигаясь —так одиноки почти прозрачен,и призрачен,что исчез однаждынавеки изсвоего веселья;так одинок,что и не спросили,как нынче в Чилииль в Сальвадоре,ткачи с ткачихамиу начальства:«Куда пропалнаш веселый Кистер?»

Кто помнил Кистера —все погиблисвоею иличужою смертью —всё, что осталосьот человека:лишь песня с шапкою —невидимкой.

Упокой, господи,раба Божья,чье имя канулов Твою вечность —ведь Ты-то помнишь,как звали душу,что прозываласьмеж нами Кистер.

«Тайна, словно тать…»

Тайна, словно тать,прячется в нас – в ночиее не разгадатьи нам самим – молчи —в удушье ли душииль в глубине лица,в правде или во лжи —ни словца, ни словца.

Из Синга

Поэт ирландский, словно брата,обнявший дуб знакомый, вдругзаметил, сколь зеленоватапод летней кроной кожа рук,и другу рек: «Из твоих досокмне выстроят крепчайший дом,но я возьму дубовый посохи выйду из твоих хором».

«Уж скоро три века…»

Уж скоро три векасей город, увы,как церковь-подделкастоит на крови.

Сей город – подделкапод город – боюсь,разлился, хоть мелко,зато на всю Русь.

Гусиные перьяскрипят там с утратри века… Твореньеюрода-Петра,

в чьем крылся юродстверасчетливый бред(сродни ему Грозныйпо крови иль нет?).

Величия былитекли по усам,и всадник весь в мылес коня не слезал —

сей сыноубийца —и он в декабрестоял средь ост-зейцевв мятежном каре.

Страшны и скрижалиградских небылиц:чухонки рожалиот немок-цариц…

Корабль-тритон,город, севший на мель,качается он,словно, впрямь «колыбель».

Град тайных убийств – чтони день, что ни царь —буржуй ли обычныйили комиссар.

То Санкт-Петербург,если верить молвеиль смыслу потугздешних виршей листве.

В июне не в порубелеет гранит,там в полдень Аврораиз пушки палит.

Там ночью, устав,предаются стыдуфригидные статуив Летнем саду.

О, Лиффи