И не сказал ни единого слова... - Генрих Бёлль

Пересчитав деньги, лежавшие на столе — у меня осталась марка и двадцать пфеннигов, — я позвонил швейцару и, когда он отозвался, произнес:

— Говорит Богнер, доброе утро. Газета уже пришла?

— Нет еще, — ответил он, — я вам принесу, когда она придет.

— Что-нибудь произошло?

— Ничего особенного.

— Тогда до скорого.

— До скорого.

В половине девятого по телефону передали сводку, которую начальник канцелярии Брезген каждый день составляет для прелата Циммера. Они все дрожат перед Циммером, дрожат даже священники, которых перевели из приходов в управленческий аппарат. Он никогда не говорит «пожалуйста» или «спасибо»; когда он набирает номер и я отвечаю, мне становится чуточку жутко. И каждое утро ровно в половине девятого он произносит:

— Прелат Циммер.

Я слышал, что сообщил Брезген: «Отсутствуют по болезни Вельдрих, Зикк, священник Хухель; без уважительной причины — священник Зоден».

— Что с Зоденом?

— Понятия не имею, господин прелат.

Я услышал, как Циммер вздохнул, он часто вздыхает, когда произносит фамилию Зодена; и на этом первый разговор закончился.

По-настоящему они начинают атаковать телефон около девяти. К нам звонят тогда из города, а от нас в город, и я заказываю междугородные разговоры; время от времени я подключаюсь и слушаю, что они говорят, и тогда я убеждаюсь, что словарный запас у этих людей тоже не превышает ста пятидесяти слов. Наиболее употребительное слово здесь — «осторожно». Его произносят беспрерывно:

— Левая печать нападает на речь е. п. Осторожно.

— Правая часть совершенно замолчала речь е. п. Осторожно.

— Христианская печать хвалит речь е. п. Осторожно.

— Зоден отсутствует без уважительной причины. Осторожно.

— В одиннадцать часов Больц дает аудиенцию. Осторожно.

Е. П. — сокращенное обозначение его преосвященства, епископа.

Судьи по бракоразводным делам иногда говорят по латыни: если речь идет о профессиональных делах; я всегда слушаю их разговоры, хотя не понимаю ни слова; голоса у них серьезные, и когда они смеются над латинским остротами, это производит странное впечатление. Удивительно то, что оба они — и священник Пютц и прелат Серж — единственные люди в этом доме, которые мне симпатизируют. В одиннадцать часов Циммер позвонил секретарю епископа по секретным делам.

— Придется возбудить протест против безвкусицы аптекарей — только осторожно. Профанация шествия в честь св. Иеронима; настоящее издевательство. Осторожно.

Через пять минут раздался ответный звонок секретаря епископа по секретным делам.

— Его преосвященство направит протест частным порядком. Кузен преосвященства — председатель Союза аптекарей. Стало быть — осторожно.

— Каковы результаты аудиенции с Больцем?

— Ничего определенного, но и впредь будьте осторожны.

Вскоре после этого прелат Циммер вызвал по телефону прелата Вейнера.

— Шесть перемещений из соседней епархии.

— Что за люди?

— Двое — не выше, чем на двойку, трое — на три с минусом, а один, кажется, хороший. Хукман. Из аристократической семьи.

— Знаю. Превосходная семья. Что было вчера?

— Безобразие, борьба продолжается.

— Что?

— Борьба продолжается — салат опять подавали с уксусом.

— Но вы же…

— Я категорически настаиваю на лимонах вот уже несколько месяцев. Уксус я не переношу. Это — открытое объявление войны.

— Кого вы подозреваете?

— В. — сказал Циммер, — это наверняка В. Я себя отвратительно чувствую.

— Безобразная история, мы еще об этом потолкуем.

— Да, потом.

Итак, меня чуть было не вовлекли в борьбу, которая, видимо, ведется с помощью уксуса.

Около четверти двенадцатого меня вызвал Серж.

— Богнер, — сказал он, — не хотите ли пойти в город?

— Мне нельзя отлучиться, господин прелат.

— Я распоряжусь, чтобы вас сменили на полчаса. Только дойти до банка. Если хотите, конечно. Надо же иногда проветриться.

— Кто меня сменит?

— Фрейлейн Ханке. Моего секретаря нет, а Ханке не может идти из-за больного бедра. Пойдете?

— Да, — сказал я.

— Ну, вот видите. Приходите сразу, как только Ханке будет у вас.

Ханке тотчас же пришла. Каждый раз, когда она входит в комнату и я вижу странные движения ее тела, — я пугаюсь. Она всегда заменяет меня, если мне нужно отлучиться: пойти к зубному врачу или выполнить какое-нибудь поручение Сержа, которые он мне дает, чтобы я хоть на время переменил обстановку.

Ханке — высокая, худая и смуглая женщина, она заболела всего три года назад, когда ей было двадцать лет, и мне доставляет удовольствие смотреть на ее нежное, кроткое лицо. Она принесла цветы — лиловые астры, поставила их в кувшин на окне и только после этого подала мне руку.

— Идите, — сказала она, — как поживают ваши дети?

— Хорошо, — ответил я, — они чувствуют себя хорошо.

Я надел пальто.

— Богнер, — проговорила она улыбаясь, — вас видели пьяным. Знаете, это на случай, если Циммер заговорит с вами.

— Благодарю вас, — сказал я.

— Вам бы не следовало пить.

— Знаю.

— А ваша жена, — спросила она осторожно, — как поживает ваша жена?

Я застегнул пальто и посмотрел на нее:

— Скажите все. Что говорят о моей жене?

— Говорят, что у нее опять будет ребенок.

— Проклятье, — пробормотал я, — моя жена узнала об этом только вчера.

— А тайная осведомительная служба знала это уже раньше.

— Фрейлейн Ханке, — сказал я, — что случилось?

— Ничего особенного, — она ответила на телефонный вызов, соединила и, улыбаясь, посмотрел на меня. — Правда, ничего особенного; говорят, что вы пьете, что ваша жена беременна, и еще говорят, что вы довольно долгое время живете с женой врозь.

— Все верно.

— Ну, вот видите. Я могу вам только напомнить — остерегайтесь Циммера, Брезгена и фрейлейн Хехт, но у вас в этом доме есть и друзья, друзей больше, чем врагов.

— Не думаю.

— Поверьте, — сказала она, — особенно среди клириков; почти все клирики хорошо к вам относятся, — она снова улыбнулась, — у вас с ними есть общие черты — вы ведь не единственный, кто пьет.

Я засмеялся:

— Теперь скажите мне еще одну вещь: кто это медленно убивает Циммера уксусом?

— Вы не знаете? — она удивленно рассмеялась.

— Конечно, не знаю.

— Боже мой, пол-епархии смеется над этой историей, а как раз вы о ней не знаете, хотя находитесь в самом центре сплетен. Слушайте: у Вуппа, у декана Вуппа есть сестра, под ее началом вся кухня монастыря «Синий плащ Марии». Надеюсь, вам теперь понятно?

— Продолжайте, — сказал я. — Ровным счетом ничего не понял.

— Циммер помешал производству Вуппа в прелаты. Ответный ход: за пятьдесят пфеннигов покупается бутылочка самого дешевого уксуса, и всякий раз, когда появляется Циммер, ее извлекают из укромного уголка на кухне монастыря «Синий плащ Марии». Ну, а теперь идите, Серж ждет вас.

Я кивнул ей. Каждый раз после разговора с Ханке у меня появляется странное чувство легкости; у нее особый дар облегчать всякие трудные вещи; самые ядовитые сплетни превращаются в ее устах в этакую вежливую игру, в которой вы тоже можете участвовать.

В коридоре, окрашенном белой клеевой краской, который ведет к комнате Сержа, в стены вделаны причудливые статуи. Серж сидел за письменным столом, опершись головой на руки… Он еще молод, на несколько лет моложе меня, но считается крупным специалистом в области семейного права.

— Доброе утро, господин Богнер, — сказал он.

— Доброе утро, — ответил я, подходя к нему.

Серж подал мне руку. Он обладает удивительной способностью: когда я встречаюсь с ним на следующий день после того, как занял у него деньги, ему всегда удается создать впечатление, будто он забыл о них. А может он действительно забывает об этих деньгах? Его кабинет — одна из немногих неразрушенных комнат; главная ее достопримечательность — вычурный фаянсовый камин в углу; в кратком каталоге художественных памятников обращено особое внимание на то, что камин никогда не топили, поскольку курфюрст зимой жил в другом замке, поменьше. Серж передал мне несколько чеков и конверт с деньгами.

— Здесь шестьдесят две марки и восемьдесят пфеннигов, — сказал он. — Прошу вас внести чеки и деньги на текущий счет. Вы помните номер?

— Помню.

— Хотелось бы избавиться от всего этого, — сказал он, — к счастью, послезавтра возвращается Вич, и я опять передам ему всю эту чепуху.

Он посмотрел на меня своими очень спокойными, большими глазами, и я понял — он ожидал, что я заговорю с ним о своих семейных делах. Действительно, он мог бы, вероятно, дать мне полезный совет; с другой стороны, для него моя жизнь — это просто любопытный судебный случай, закулисная сторона которого ему интересна; на его лице отражались доброта и ум, я охотно поговорил бы с ним, но не могу себя заставить. Иногда мне кажется, что я предпочел бы поговорить с каким-нибудь грязным священником и даже исповедаться ему; я понимаю, конечно, что нельзя винить человека за то, что он любит чистоту, и особенно нельзя упрекать в этом Сержа, доброта которого мне известна, и все же безукоризненная белизна его воротничка и безупречный лиловый отворот, выглядывающий из-под его сутаны, — все это удерживает меня от разговора с Сержем.