Журавль в клетке - Наталия Терентьева

– А кстати, что это за комната такая? – Я старалась говорить с ним теперь нейтрально-дружелюбно.

Соломатько помолчал, потом все-таки ответил:

– Гостевой сортир.

– Гостевой… что? – Я думала, что ослышалась.

– Сортир. Ну… туалет. Ватер-клозет. Как тебе больше нравится? Могу еще…

– Не надо. А где же тогда… – Я замялась, подыскивая слово поприличнее, чтобы не наводить Соломатька на вольные разговоры, помня его юношеские забавы. Может, конечно, он стал совсем другой…

Не стал.

– Очко? – проникновенно подсказал Соломатько, почему-то смотря при этом на нижнюю часть моего туловища.

Я была предусмотрительно одета во все те же Машины штаны, жуткое чудовище моды последних лет – спущенные по бедрам, широкие, с висячими карманами. Цвета сезонов меняются, расширяются или утончаются каблуки, а вот спущенные штаны как появились несколько лет назад, так и владеют умами самых модных подростков. К ним полагается еще своеобразная прыгающая походочка, обязательно вразвалку и с ленцой, и любая, но странная шапочка, лучше в обтяжку. Маша, конечно, так не ходит, так ходят влюбленные в нее мальчики и еще удивляются, почему Маша их игнорирует. Это мое мнение, с Машей я не делюсь, не хочу в очередной раз показаться старомодной и консервативной. Думаю, Маша уверена, что игнорирует тех мальчиков по причине их умственной недостаточности.

– Ужас, – прокомментировал Соломатько мой кошмарный наряд и отвернулся. – Очко, или иными словами толчок, не привезли вовремя, да и с окошком что-то наш архитектор перестарался – куда такая махина в туалете. В общем, решили, что гости перебьются без собственного сортира, и оставили комнату просто про запас. Для какого-нибудь случая. Мы так иногда делаем.

Он сначала автоматически сказал это «мы», а потом глянул на меня. Быстро поймав мою реакцию, он удовлетворенно продолжил:

– Мы любим так поступать с вещами непонятного назначения. Мало ли ерунды покупается или дарится. Оставляем до лучших времен, пока назначение само не проклюнется. Вот и с комнаткой сей так вышло. Да-а-а… Комната для пленных. Класс. И шо б мы делали без вас…

10

Портрет Соломатькиной жены

– Интересно, почему мужчины в кино женятся на красивых, а в жизни – в основном, на некрасивых? – спросила Маша, задумчиво перекатывая вишневую, косточку во рту и разглядывая карандашный портрет какой-то женщины на стене напротив.

Я не была уверена, что на нем изображена жена Соломатька, но женщину действительно красивой могла бы назвать только из солидарности какая-нибудь подруга по несчастью.

– Не подавись, – сказала я Маше и, видя, что она ждет ответа, непедагогично добавила: – Почему-почему… Потому что. Ты еще маленькая, просто не понимаешь.

«Ты – очень большая!» – сказал в ответ мне Машин взгляд, но вслух она произнесла другое:

– А я думаю, потому что с некрасивыми спокойней. – Маша, видимо, давно заготовила ответ на собственный вопрос и сейчас с вызовом поглядывала на притихшего Соломатька. – Они больше никому не нужны, сидят дома, ждут, любят, все прощают.

– Да и характер у них получше, – мирно добавила я, как обычно не зная точно, к каким женщинам отнести себя.

Я боялась, что сейчас выскажется на провокационную тему и Соломатько. А я помнила, как давно-давно он мне объяснил: «Некрасивых женщин не бывает. Потому что в главном месте женщины одинаковы, ну… почти одинаковы». Но сейчас он молчал, пока Маша все-таки не поддела его:

– А ты что, батяня, притих, а? Что скажешь?

– Не знаю, – смиренно сказал он. – Я женился на красивой женщине с хорошим характером. Мне трудно тебе что-нибудь сказать, дочка.

– Я тебе не дочка, понятно? – быстро ответила ему вмиг вспыхнувшая Маша, отобрала у него недоеденное овсяное печенье, нарочно, как мне показалось, задев его по другой руке. Бедный Соломатько не удержал чашку и облился чаем.

– Ну все теперь, пошли штаны отмывать! Шагом марш!

Соломатько покорно встал, почесался свободно связанными на уровне локтей руками и, не повышая голоса, заметил:

– Я тебе говорил, доченька, где так обращаются с заключенными?

– Говорил! И я тебе говорила, что ты не заключенный, а заложник! И еще говорила, чтобы ты не лез ко мне со своей «доченькой». Не помнишь? В прошлый раз, после дискуссии о том, кого считать законно рожденным, а кого – незаконно.

Странно, но я не присутствовала на этой дискуссии. Они, значит, успели когда-то побеседовать без меня. Может, когда Маша в прошлый раз выводила его под конвоем в туалет? Только тогда, кажется, он сам попросился… Такое ощущение, что им нужен повод, чтобы побеседовать без меня. Вряд ли они отдают себе в этом отчет, по крайней мере Маша…

Да… Вот тебе и – «моя дочка у окна не стояла, папу не звала…» Стоять-то, может, и не стояла. Но откуда тогда у нее эта неожиданная яростная ожесточенность? У моей доброй, милосердной Маши? Приносившей в детстве домой жуков с оторванными крылышками и котят с переломанными лапками и подбитыми глазами, а сейчас часто приводящей голодных одноклассников и грязных, отчаявшихся подворотных псов. Ужасных собачек я с жалостью и брезгливостью кормлю за дверью и твердо выставляю из подъезда, а одноклассников с радостью привечаю и даже оставляю ночевать, боясь той самой подворотни, в которой Маша подбирает несчастных и страшных четвероногих бомжей.

Я сидела и смотрела на портрет Соломатькиной жены. Хотя, скорей всего, это была и не она. Раз она, оказывается, красивая женщина, да еще и с хорошим характером. Надо же. Бывает ведь так. Вот я и некрасивая, и характер у меня плохой. И Соломатько на мне не женился…

Они вернулись нескоро, оба с совершенно непроницаемыми лицами. У Маши раскраснелась мочка на правом ухе, чуть отогнутая с рождения. На Соломатькинские уши и мочки я старалась не смотреть. Они у него были абсолютно такие же, как у Маши, – левая кругленькая, а правая чуть отогнута вперед. Что на них смотреть, на уши эти и вообще на него? Ничего нового не увижу. Только расстраиваться из-за их невероятной схожести, из-за своей непроходимой глупости, из-за того, что не смогла сразу увести отсюда Машу, что сама сижу теперь здесь и беспомощно чего-то жду. Выкупа, тюрьмы, большой любви, всего вместе. Ой, господи…

Бога я, кажется, помянула вслух, потому что они оба вскинули на меня глаза – Маша встревоженно и чуть недовольно, Соломатько со своей обычной насмешливостью. Но при Маше он не стал ерничать, а только завел глаза к потолку и поднял брови смешным домиком, как у страдальца Пьеро. Точно не знаю, что это означало, но наверняка что-то обидное. Маша посмотрела на него, опять на меня, встала и молча вышла.