Финики - Володя Злобин

      Мой дед был сильным человеком: посчитав, что у него найден рак, он вылечил его прыжком головой вниз с пятого этажа. Я - слабый человек, у меня разбитое сердце. Если бы я был отмороженный, как подснежник, то меня выловили бы баграми из-под голубого льдистого панциря реки, и я давно бы вступил в полумиллионную армию ежегодных самоубийц. Обладай я большей смелостью, то, решив умереть, прихватил бы с собой десяток разномастных ублюдков, вспоров им брюшину ножом или динамитом. Но, ощущая духовный вакуум, я просто говорю это наедине зеркалу. Если я кого и убиваю, то только время. Это символ эпохи, которая даже потенциальное самоубийство освящает по всем канонам виртуального пространства. В горле моём хрипота. Сердце мое покорёжено. Через разорённую грудь, вслед за поросёнком Петей, эмигрирует душа. Потаскавшись по сбитым углам, поглядев на людей, ужаснувшись вакууму, изнасилованная, она приползёт обратно - изжёванная и избитая. Заскулив, она вольётся в меня, и я скажу, заскрипев зубами:

      - Черт возьми, да лучше быть...

      Кем? Кем быть? Ох, знать бы ответ!

      Охота забуриться этой шипящей звздной ночью в какой-нибудь надушенный дымом кабачок, где в углу хрипело бы расстроенное пианино, и сонный музыкант нервно дёргал бы тяжёлые струны контрабаса. Чтобы пела портовая певичка, чья глотка обслужила не один корабль и ты, из-за стакана с дрянным вином, глядел на весь этот полуночный сброд и видел бы в нём себя. В тебе бы сидел Селин, орал Дебор, гуляла бы в туманах истина Блока, ты бы отбрасывал пропитую тень Ремарка, но вместе с тем оставался бы самым обычным, никем не узнанным пропойцей. Тебе бы понравилось, как луна особенно прекрасно танцевала вальс, а после совокуплялась бы с трупами туч. Хоть кто-то был счастлив.

      Льётся в стакан мёртвый виноград. 'Приют корсара' или 'Изабелла', никакого пошлого изыска сухого чилийского - только разбитая и разлитая по чащам любовь. Утробно булькает контрабас, морскую мелодию отплясывают чёрно-белые зубы пианино. Через мутную грань стакана ты видишь уродливую морду мира и бандита за соседним столиком. Ты махом допиваешь красную желчь и бредёшь по направлению к уркам.

      А после, устроив дебош и старую добрую поножовщину, ты бежишь в ночь, где звёзды ощупывали бы тебя своими паучьими пальцами, и пели бы... пели бы совратительнее сирен! Утратив гордую походку, я хочу бродить по ванильным улицам, засунув руки в карманы и вывернув душу, будто прося подаяния. А когда тебе окажут участие, зло плеваться и размахивать руками, будто имеешь второй дан по каратэ или вялотекущую шизофрению.

      Уже невозможно различить, говорю ли я про себя или про кого-то иного. Слова и лица путаются, как показания потерпевшего. Всё смешалось, как бурда в твоём желудке. Не знаю. Мне понятно лишь то, что у меня целое лицо и разбитое сердце. Я иду по его бордовым осколкам, и они входят в мои ступни. Не то, чтобы мне разбила его какая-то женщина, они, как правило, лишь знают, где находится член или бумажник. Нет, я сам разбил его, сначала прижавшись к окну с надписью 'Не прислоняться', а потом схватив молоток, с силой ударив по грудине.

      Осатанев в голодном парке, выть на луну. Желать, чтобы в тебе видели безумного. Демон-алкоголь не лечит, да я и не призываю пить. Хочется впустить в клетку ребер дыхание хаоса. Хочется отведать той перманентной, ни разу не опосредованной ублюдочности, что превращает человека в обыкновенное усатое быдло. Достигнуть дна, самой последний канавы и лужи, навсегда дав понять, что Христос ошибался. Но и хочется, чтобы утро головною болью мешало тошноту с любовью. Хочется, чтобы рядом на кровати свернулось бы калачиком какое-нибудь милое, улыбающееся чудо. Мне хотелось, не задумываясь, говорить Алисе:

      - Люблю.

      А на деле? Мы закладываем душу в ломбард лишь за слабый призрак надежды. Кладём под острые дамские каблучки тяжело бухающее сердце и хлопаем в ладоши, глядя, как оно превращается в фарш в лучших заветах японского гуро. Строим из себя обиженного должника, неудавшегося нарцисса или холодного сноба. Но мало того, что твоё сердце просто превращено в овсянку, так ещё остаешься, не смотря на обилие масок, должным собственной ничтожности и какой-нибудь хорошенькой паре зелененьких глазок.

      Мне без разницы: вызову ли я смех или презрение. В конце концов, я даже не понял, о ком писал этот текст. То ли о себе, то ли о тебе. Это не имеет значения. Сегодня ночью я не буду пить дешёвое вино, и смотреть, как сонный музыкант дергает тяжёлые струны контрабаса. Вообще, единственный способ, вылечить меня, это сказать: 'Что ты разнылся? Жизнь такова, какой ты ее делаешь. Если ты ноешь, то и жизнь твоя похожа на сопли'.

      Но я хотел внимания, поэтому корчил грустную рожицу, да продолжал общаться с Колей Добровым, который как больной учёный, внимательно изучал подопытного человека. Однажды он сказал:

      - Я знаю выход.

        - Это совсем не больно.

      Внизу было пять этажей счастья и какая-то старушка с клюкой. Если суметь упасть на неё, то я смогу выжить. Тогда будет больно старухе, но она, поди, не обидится.

      - Ты уверен?

      Коля Добров выпил уже литр медовухи и был уверен даже в том, что американцы высадились на Луне, Гитлер хотел всех нас убить, а Сталин съесть получившиеся трупы.

      - Смерть не более чем переход между агрегатными состояниями жизни. Представляешь, какой будет обман, если на самом деле, главная задача человека - это поскорее умереть? А вся наша жизнь - это просто фарс и иллюзия по сравнению с тем, что откроется за порогом. Жизнь - это отдаление от рая.

      Мои кости проела ржавчина. Нет никакого желания жить и всё, что мне нужно - это товарищ, который захочет поступить так же, как я. Вдвоем не так страшно умирать, куда страшнее жить.

      - А нет другого способа?

      Добров качает головой:

      - С таблеток нас только вырвет. В веревочной петле нет никакой эстетики. Вскрыть вены у нас не хватит решимости. Будем вольными людьми и совершим прыжок в манящую неизвестность.

      Ветер цепным псом кусает за нос. Мы, как утопленники в снегу, сидим на холодном бетоне не застекленного балкона. Небо, обернувшееся в саван, вот-вот готово принять нас. Обглоданная бомжами мусорка трещит целлофановым пакетом. Весь городской мир, оскалившись бетоном и оградами, ждёт, когда я, на миг почувствовав себя птицей, превращусь в разлагающийся белок. Когда ты готов расстаться со своей жизнью, то начинаешь предавать значимость даже самой малой детали. Ведь тебе кажется, что все они смотрят на тебя и даже ветер, закрыв ладонями лицо, пытается отговорить тебя от затеянного.

      Но нет, на самом деле всем по хуй. И это злило меня больше всего.

      - Выпей ещё, - протягивает новый бутыль Коля, - если мы повернём назад, то не сможем больше себя уважать.

      Делаю большой глоток и спрашиваю:

      - Вот мы с тобой два взрослых парня. Каждый из нас немало сделал в жизни. И ведём себя, как недоспелое эмо, думаем о совместном самоубийстве. Да если бы твои читатели узнали, что девяносто процентов мыслей в твоей голове не про нацизм, а про то, как вынести себе щи, они бы давно тебя убили. Что же ты разнылся?

      Писатель влил внутрь пол-литра пойла:

      - Почему я решил самоубиться - это лишь моя забота. А ты расплакался лишь потому, что в клейкую и влажную пизду кто-то засунул свой член? И всего делов-то, что опрокинутая на бок любовь? По сути тебя сейчас убьёт чье-то чужое счастье. Так что не тебе гнобить меня насчёт решения.

      В фантазиях я додумался до того, что Алиса по ночам работает проституткой, чтобы доставить мне как можно больше неприятных впечатлений.

      - Ты прав.

      Понятное дело, что жизнь сама по себе не имеет человеческих характеристик, ими её наделяем мы, никчёмные люди. Для меня жизнь была подобна куче kala, возведённому в куб. Не было никакого просвета, только ледяная пустыня в груди, только хардкор в неосуществленных мною делах. Каждую минуту я думал о той, которая не то, что не любила меня, но и не желала даже видеть. Мой разум рисовал чудовищные картины досуга Алисы и на моих заострившихся клыках тут же выступал яд. Все клетки тела состояли из ревности и эгоизма, а в венах извивались белые шнурки, которые мне никогда не светило получить. В жизни не виделось никаких перспектив, кроме скромной обывательской морали и покойного, мертвецкого существования.

      Нет, лучше умереть, чем так жить.

      - Что же, время пришло.

      С этими словами мы одновременно встали на тонкую рельсу железных перил. Впереди, в неосуществлённом шаге, откуда с языческой силой бил ветер, мелкая пятиэтажная бездна, на дне которой долгожданное освобождение. Всего-то шаг через больно. Деклассированный воздух просит полакомиться моими мозгами. Я нуль, то есть реализовался по полной. Если раскумекать, жизнь - это постоянная конкуренция и убивать себя позорно. Да?