Утро нового года - Сергей Черепанов

— Ну, как? Приятно читать? — спросил главбух.

— Не очень, — признался Корней.

— Что же теперь скажешь?

— Ничего не скажу, — по возможности проявляя безразличие, ответил Корней. — Мое дело телячье…

— Обмарался и стой! — добавил главбух. — Странно, странно!

— Я бы вам посоветовал не клеить на меня ваши «странно»! — резко, почти грубо сказал Корней. — Пакость сделана не моими руками!

Матвеев достал из стола пачку бумаг, порылся, нашел составленный Корнеем отчет по диспетчерской за прошедший месяц и ткнул в него пальцем:

— Твоя рука тут ходила?

— Моя!

— А ведь здесь ни половья, ни третьего сорта нет. Куда же они девались? Уж не по пути ли с завода до стройки наш кирпич превратился в брак?

— Не знаю.

— Объяснение все же придется представить.

— А если не представлю?

— Придется, — повторил Матвеев. — Для начала выговор схлопочешь.

Он произнес слово «схлопочешь» тоже резко и довольно грубо.

Корней сразу замкнулся и не поделился с ним ни своими мыслями, ни опасениями.

— Вы начальство, вот сами и разбирайтесь!

Писать объяснение! Для кого? Не Богданенко ли, которому вся эта «лавочка» выгодна? Ведь заводу установлен план не только по количеству, но и по выручке, по деньгам. Если Богданенко количество даст на сто процентов, а установленную сумму денег не выручит, то спасибо не получит и в герои не попадет. Пусть, коли надо, объясняется Артынов. За Артыновым этот несчастный Шерстнев и… и, вероятно, Валов, десятник складской площадки, не заметный, не назойливый, исполнительный, но со всех сторон темный. Судя по приемным актам, «марочный» кирпич чаще всего появлялся в его дежурство, и ведь именно он, Валов, заведовал складом.

Дотошные косогорцы, любители прозвищ, уже давно за глаза называли Валова «святошей».

Марфа Васильевна, уважающая бога, называла Валова просто «приблудным». Никто в Косогорье не ведал, откуда он появился в поселке, по какой надобности. Выглядел вначале худо, пожитки имел скудные, держался смирнехонько, елейно, но, пристроившись на складскую площадку, быстро завел обширные связи, в течение трех лет оперился, отучнел, купил дом, натаскал в комнаты дорогую мебель. Ползали разные слухи. То будто бы служил он по вербовке на Колыме и припрятал золотишко, то приписывались авантюры с облигациями государственных займов. Марфа Васильевна слухам не верила и определяла по-своему, просто:

— Умеет Валов жить оборотисто, только и всего!

Он и сам не отрицал:

— Да, умею.

Пробовала его раскрыть милиция, проверяла, наводила справки, но не докопалась и оставила в покое. Диспетчеры на складской площадке менялись, а Валов оставался. Назначение Корнея в диспетчерскую он встретил равнодушно и тогда же пояснил:

— Ты, браток, не подумай, я не в обиде, что директор опять меня обошел. Мне командовать негоже, беспокойства много. А я есть самая маленькая шестеренка: прими, подай, сбегай!

Из духоты конторки, пока Корней ходил в бухгалтерию, Валов перебрался в холодок, под навес и, бунча под нос, стругал палку.

— Да боже ты мой! Чего ты вдруг взъерепенился? — не переставая стругать, сказал он, узнав, за каким делом вызывал Корнея главбух. — На каждый чих не наздравствуешься! Ведь не то правда, что в натуре, а то, о чем в документе написано. Иван Захарович свой штамп ставил? Ставил! Так пусть и ответ держит, каким манером кривую девку вместо красавицы замуж спихнул.

— Да ведь это подло! — окончательно вышел из себя Корней.

— Поди-ка, браток! Здесь святых нет. Я за себя понимаю, а за других мне думать нету охоты. И сам-то ты не из высшего сословия. Зря шумишь! Ей-богу, зря! Не разобравшись. Эка невидаль, письмишко прораб прислал! Может, там, на стройке, вовсе не наш кирпич. Таких кирпичных заводишков вокруг города еще десяток. Ну, написал прораб, — прочитай, к отчету пришей и точка! Не выбросил, а при месте оставил. Ответа пусть ждет. Не вытерпит, пришлет снова. Через месяц, глядишь, на стройке весь кирпич подберут, в стенки уложат, а там ищи-свищи. Э-э, браток! Наш заводишко тем и удобный, что неказист и мал. В большом море такому кораблику плавать просторнее. Вот еще малость послужишь — привыкнешь и в лад с нами запоешь…

Как из прорвы падала грязь с языка этого наглого холуя, чувствующего себя прочно и основательно.

Не зная, что ему возразить, Корней приказал:

— Я не допущу вас на площадку, если еще раз смахлюете. С нынешнего дня принятый из обжига кирпич начнете штабелевать по сортам!

— Круто берешь, браток! — не дрогнул Валов. — А впрочем, валяй! Шуруй! Только уж, пожалуйста, коли приказываешь, напиши это мне собственноручно, на тот случай, ежели план застопорится, и Богданенко нас на крючок изловит.

Уязвимых мест у него не нашлось. А на предложение немедля ехать на стройку, найти прораба и там все урегулировать, ответил отказом.

Марфа Васильевна долго размышляла и взвешивала возникшее обстоятельство и своим холодным практическим умом определила:

— Это тебе, милой сынок, наперед наука: гляди в оба, чего робишь. Кабы не ведал, кто у тебя тут под боком, ну, тогда еще туды-сюды! А то ведь Артынов и Валов, шайка-лейка, обормоты, прости, господи! Им палец в рот не клади. Теперича воевать с ними по прошлому месяцу уже не приходится, написано пером — не вырубишь топором! Так и молчи пока, наперед не лезь и с Валовым особо не задирайся. Он у тебя под началом, где надо свою волю прояви без шума, а не кипятись, не возбуждай его против себя, бог их там знает, куда он клонит, как бы тебя не подсидел.

Не рассказывать ей о своих опасениях Корней не мог, каким-то особым материнским чутьем, что ли, она замечала в его лице малейшие перемены, проникала в него, и как бы он ни замыкал себя, требовала: «Ну-ко, чего у тебя опять случилось, говори!» Но кроме того, и поделиться-то ему было не с кем, только с матерью, а после разговора всегда становилось вроде яснее, определеннее, хотя несколько позднее он уже сам решал, как поступать дальше.

«Ладно, для начала примем к сведению и замнем! — сказал он себе. — Время покажет»…

Но если бы время работало только на пользу: сиди и ожидай, когда оно поднесет тебе желаемое на золотом блюдечке! Как-то, еще года два назад, Корней и Яков поспорили: что оно значит, это время, можно ли на него полагаться?

— Само по себе время ничто, — говорил Яков, — пока я сам о нем не позабочусь. Оно может меня состарить, тут я против него не волен, а в остальном я хозяин: как захочу, так и распоряжусь! Время — это не просто часы, дни, месяцы, годы, которые текут, текут и несут с собой то рождение, то увядание, то гибель, а время для человека — сам человек, его жизнь. Как ты проживешь свою жизнь, таково и будет твое время. Не станет тебя — и не станет твоего времени. Поэтому ждать, пока оно на тебя «сработает» и что-то тебе «покажет» это почти то же, что тянуть лотерейный билет. Какой выигрыш вытянешь: или легковую машину, или подтяжки к штанам, или вообще голый шиш!

Но надежда на время была привычной. Вот и мать всегда повторяла: «Не торопись! Обождем — увидим, пусть время пройдет!» И хотя он, Корней, успокаивал себя, будто течение времени что-то изменит к лучшему, уверенности твердой не было.

Все, чего он дожидался, оборачивалось не в его сторону.

Даже дома, в семье.

Марфа Васильевна заставила Назара Семеновича временно уволиться с завода и отправила его рыбачить на озеро, километров за семьдесят от города. Старик перед этим снова проштрафился: подобрал к чулану ключи, добрался до корчаги с брагой. Марфа Васильевна нашла его на веранде, где он, уже опившийся, черпал брагу ковшом и поливал себе голову. Сгоряча она пнула его сапогом, старик опустился на четвереньки и стал на нее лаять. Ошеломленная, она упала на лавку и заревела.

На озере Корней выбрал для рыбной ловли заводь, куда из-за гор не прорывался ветер. Назар Семенович покорно сидел на песчаном берегу, опустив ладони в воду, и не проронил ни слова, пока Корней ставил для него брезентовую палатку, таскал из леса сушняк, строил в камышах садок.

Лишь позднее, провожая Корнея домой, старик печально сказал:

— Ты меня, сын, шибко-то не вини! Был я батраком, так батраком и остался. Полный дом добра, а моего в нем нет ничего. Нищий я.

Два раза в неделю по ночам Корней ездил на стан за уловом. С отцом разговаривать было тягостно.

Не слишком много приятного получалось и с матерью. Она отчего-то сразу подалась, была озабоченной, вялой и часто коротала ночи без сна, сидя на крыльце веранды. Однажды, после бессонницы, с ней стало плохо. Корней вызвал поселкового фельдшера. Тот послушал, прописал сердечные капли, велел лежать, но она все-таки поднялась и, перемогая себя, занялась огородом. На капустных листьях и на помидорной ботве размножалась тля. Обработанный дустом сад и огородные гряды выглядели уныло, словно больные.