Семирамида. Золотая чаша - Михаил Ишков

Лицо Бен-Хадада на глазах начало наливаться кровью, тем не менее, голос его оставался невозмутимым, и задушевным, как у льва, обращающегося к убегающей жертве — куда же ты мчишься, глупенькая?

— Почему ты, червяк, позволяешь себе называть царскую дочь мошенницей? Ты знаешь о Шаммурамат что-то постыдное? Что-то такое, что может позволить тебе оскорблять дочь твоего повелителя и жену знатного ассирийца?

Сарсехим опешил, мысли заметались.

— Она с детства отличалась дерзостью и буйным нравом?

Бен-Хадад усмехнулся.

— С каких пор живость характера дает право всякой мрази обвинять девушку из хорошей семьи в пронырливым нраве, подлости, коварстве и лжи?

Сарсехим растерялся. Он впервые не нашел ответ. Так и стоял перед царем с упрощенным, недоуменным лицом. Его немота вовсе не рассердил царя, напротив, Бен-Хадад терпеливо ждал. Наконец царь первым нарушил тишину.

— Скажи, евнух, почему ты не сумел доставить Шаммурамат в Дамаск? Зачем угодил в засаду ассирийцев?

Этот вопрос окончательно лишил евнуха дара речи.

Он неопределенно развел руками, только потом, сообразив, что молчание в присутствии царя может дорого обойтись его пупку, сослался на богов.

— Так решили боги.

Бен-Хадад кивнул.

— Возможно, — царь кивнул и надолго задумался.

Мысли его были далеко — где, евнух, как ни старался, не мог угадать. Неожиданно Бен-Хадад признался.

— Гула ударила Ахиру, — у царя на глазах выступили слезы.

— Это великая беда, но царевну можно понять… — залепетал в оправдание евнух. — Возможно, он пытался предъявить свои права?..

Царь усмехнулся.

— Евнух, ты, кажется, не дурак, а ведешь себя, как последний… — он не договорил и сплюнул. — Ты разве не понял, евнух? Какие права? Ахира не знает таких слов. Она ударила дурачка, безобиднейшее существо на свете, у которого и в мыслях не было обижать собаку. Она ударила его за то, что он всего — навсего дернул щенка за хвост. Не сильно, как трехлетний ребенок.

— Принцесса, возможно, просто не сдержалась. Она порывиста, бывает капризной…

— Ты не понял, евнух. Она ударила дурачка расчетливо, между ног. Ахира зарыдал. Боги не простят мне его слезы. Они не простят их и Дамаску. Мы здесь часто и много любим, порой не разбирая ни возраста, ни кто кому отдан богами. Но мы не звери, как утверждают в Ассирии. Я признаю тебя виновным в том, что ты не довез обещанную мне Закиром девицу, выказавшую истинное благородство, доказавшую, что Ашерту на ее стороне. Я многое знаю, евнух. Я знаю все — и то, что Гула обвела меня вокруг пальца, и ее злобный нрав, который она получила в наследство от своей покровительницы, богини мертвых Эрешкигаль. Признайся, евнух, это владычица подземного мира вскормила ее своим молоком, и не три дня она поила ее, а до того момента, когда девочка обретает способность рожать? Это Эрешкигаль направила ее в мир живых, чтобы смущать и соблазнять смертных? Тебе известно, что после случая на охоте Салманасар поспешил сообщить всем окрестным правителям, что сестра подняла руку на сестру, а мне в назиданье прислал член поганого, лишенного сана за растрату храмовых денег жреца и в придачу такую мразь, как ты, евнух. Это чревато. Это очень чревато… Властитель Реки передал — в данный момент он ничем не может помочь мне. Со мной остались только те, кому нечего терять.

— Неужели сестринская ссора может ввергнуть мир в беду?

— Кого ты имеешь в виду, говоря о сестрах?

Сарсехим удивился.

— Гулу и Шами.

Бен-Хадад поднялся со скамьи, прошелся, размял ноги.

— Нет, Сарсехим, речь идет о ссоре между грозной и обильной на дары Ашерту, по — вашему Иштар, и владычицей мира мертвых, серенькой и злобной Эрешкигаль. Эта ссора извечна. Она началась с того момента, как одна из сестер сразила чудовище, а другую за злобность нрава небесные боги спустили под землю, чтобы та охраняла мир мертвых, и это противостояние, насколько тебе известно, способно сгубить весь мир.

Он сделал паузу, затем в сердцах признался.

— Шаммурамат, дочь Ашерту, тоже подарила бы мне наследника. Она не бросила меня в трудный час. Она не покинула бы Дамаск, испугавшись угроз ассирийских бандитов.

Еще долгая пауза.

— Признайся, евнух, — доброжелательно предложил царь, — и тебя не станут пытать.

Сарсехим схватился за голову.

— В чем?!

— Во всем, — уточнил Бен-Хадад.

— О, великий царь?! — евнух принялся отчаянно бить себя по щекам.

Правитель поморщился.

— Перестань, я вижу тебя насквозь. Ты лжив, и я готов поверить, что Салманасар, этот кровожадный старый лис, не решился доверить тебе никакого тайного послания. Он использовал тебя, чтобы запугать меня, мое войско, мой народ. Нас, Сарсехим, мужскими членами не испугаешь. У нас в Сирии таких молодцов, как проворовавшийся храмовый осел, которого Гула напустила на сестру, хватает. Однако мы ценим только тех, кто честно несет свой нелегкий крест. Или зеб, как тебе будет угодно. Ведь это нелегкое испытание для человека, когда его кровь вся, до капли, собирается в чреслах, когда он погружается в навеянное богами исступление и готов оплодотворить десяток — нет, сотню женщин. Это великий дар, евнух, тебе не понять. О нас лгут, будто мы терзаем женщин, заставляя их принимать такой чудовищный орган, но ты чужак — ты не понимаешь, что это дело добровольное, приятное богам. Только та, которая угодна небожителям, которая сумеет разогреть свое лоно до такой гибкости, что способна принять священный талисман, приближается к жрецу. Этот высочайший миг наслаждение есть миг безраздельного слияния с Ашерту… Впрочем, тебе ни к чему это знать. Я еще раз призываю тебя — скажи, зачем ты пожаловал в Дамаск и, возможно, твоя смерть будет легкой и приятной. Тебя всего — навсего насадят на кол. Итак, что поручил тебе Салманасар помимо этого угрожающего жеста с вручением оскорбительной для нас мумии?

Евнух рухнул на колени, сноровисто и быстро подполз к Бен-Хададу, попытался ухватить его за ногу. Не на того напал — сириец оказался проворней. Бен-Хадад сумел увернуться от поднаторевшего в подобного рода упражнениях евнуха и, размахнувшись, ударил его ногой. Угодил точно в лоб. Сарсехим опрокинулся на спину. Когда пришел в себя, первое, что осознал, был низкий, покрытый штукатуркой, подпорченный влажными разводами потолок, затем в поле его зрения очертилось лицо Бен-Хадада. Лик судьбы был сумрачен, жутко красив и бородат.

Сарсехим утратил надежду. Этот человек не знал пощады, его глаза видели насквозь. Он, не обращая внимания на царя, поднялся, отряхнул колени, потом уже менее торжественно вновь встал на колени и, опустив голову, признался.

— Шурдан приказал мне устроить так, чтобы у Гулы произошел выкидыш. Он дал мне волшебное зелье, которое способно убить плод, но сохранить жизнь матери.

Бен-Хадад вернулся в кресло, привычно хмыкнул.

— Опять врешь. Зачем?

— Я не лгу, государь, — торопливо запричитал евнух и на коленях подполз к креслу.

На этот раз Бен-Хадад не ударил его. Он с любопытством наблюдал за перепуганным до смерти уродом.

— Ты не ответил. Ты считаешь меня простаком, готовым поверить в то, что можно убить плод и оставить в живых мать?

— Если великий царь мне не доверяет, — воскликнул евнух, — я готов на его глазах доказать, что я говорю правду.

Евнух через голову снял с груди подвешенную на серебряной цепочке склянку с ядом.

— Вот оно, зелье. Я сейчас докажу, что ты ошибаешься великий царь. Я… Я…

Пальцы у Сарсехима тряслись, он никак не мог открыть пробку. Он боялся, трепетал, впадал в ужас, подгонял себя, пытался вдохновиться картинкой, как он будет корчиться на колу, — и ничего не мог поделать с собой. Пальцы по — прежнему отказывались служить.

— Оставь, евнух, — махнул рукой царь. — Что ты хочешь доказать? Надеешься, выпив это зелье, мгновенно отправиться к судьбе и избежать радостей, который доставляет воткнутый в задницу кол?

Царь засмеялся.

— Или хочешь продемонстрировать, как это снадобье убьет вынашиваемых в твоей утробе демонов лжи, зависти, лицемерия и жадности? Надеешься, извергнув их, превратиться в чистейшее существо на земле? Стать таким невесомым, пушистым, изрекающим истины, каким был первый человек, которого мои южные соседи из Иерусалимы называют Адамом? Оставь, евнух. Все мы катаемся в грязи и каждый измазан по уши, но это совсем не значит, что нельзя отмыться. Оставь намеки на волшебство и скажи — ты специально тянул время, чтобы дать Гуле разродиться?

Евнух хихикнул.

— Да, государь.

— Ты повеселел, — одобрительно кивнул Бен-Хадад. — Что тебя так рассмешило?

— Я представил, как буду сидеть на коле, а на груди у меня будет болтаться спасительное зелье, которое я побоялся принять. Это будет суровый урок для вруна, труса и сочинителя героических историй, каким меня считали в Вавилоне. Мне будет о чем вспомнить, о чем рассказать в подземном царстве.