Том 68. Чехов - Наталья Александровна Роскина

На редкость непроницательным критиком проявил себя автор объемистого тома «Психология русских романистов XIX века» брюссельский профессор литературы Осип Лурье. Он утверждал, что «Чехов видит лишь одну сторону русской жизни, он схва­тывает ее и воссоздает, ничем не расцвечивая и не одушевляя. Он зарисовывает, набра­сывает карикатуры или просто делает мгновенные, беглые, но точные фотографии, при­чем почти всегда сумеречные. Здесь нет и следа искусства большого взлета (...) Муза Чехова тяжеловесна: у нее неловкие руки. Его творчество обильно, но однообразно, серо и хмуро. Его персонажи едва отличаются один от другого. Если вам знаком хоть один рассказ Чехова, вы уже знаете все остальные (...) Этого писателя отличает отсут­ствие глубины» («La psychologie des romanciers russes du XIX siecle». P., 1905).

Нам представляется бесполезным продолжать: непонимание нашего «психолога» просто поразительно. Его способность к критическому мышлению и эстетическое чув­ство были явно недостаточны для решения труднейшей задачи — глубокого анализа столь тонкого, сложного и совершенного творчества, как творчество Чехова.

В 1912 г. Серж Перский, получивший известность благодаря своим трудам о ве­ликих русских писателях, в частности о Льве Толстом, предпринял попытку углуб­ленного изучения творчества Чехова: «Чехов,— пишет он,— словно берет читателя за руку и ведет его за собой туда, где он может показать ему людей и картины, характер­ные для жизни современного русского общества: он ведет его в деревню, на фабрику, в княжеский дом, на почту,на большую дорогу и т.д. ... Впрочем, он нигде долго не за­держивается. Повсюду он остается лишь столько времени, сколько необходимо для того, чтобы описать в нескольких точных словах душевное состояние человека или объяснить какой-нибудь его поступок. Можно подумать, что он спешит показать всю жизнь целиком во всем многообразии ее отдельных проявлений. Вот почему его расска­зы коротки; зачастую в них нет даже развязки, она только угадывается. И куда, в ка­кие углы и закоулки славянской жизни ни заглянет читатель, следуя за этим прони­цательным чичероне, у него почти всегда остается после этого одно господствующее ощущение— ощущение горестного одиночества русского человека (...) В последних произведениях Чехова пессимистические настроения постепенно слабеют. Кажется, что писатель преодолел некий душевный кризис, порожденный конфликтом между владевшей им прежде безнадежностью и возникшими теперь надеждами. В ту пору и само русское общество начало освобождаться от апатии, и это пробуждение подей­ствовало как освежающий поток на страдающую душу художника и одновременно от­крыло ему новые горизонты. Эта вторая сторона таланта Чехова нашла яркое прояв­ление в его новелле „Студент" (...)

С иронией и своеобразными приемами, присущими только ему одному, Чехов описывает жизнь главным образом в ее пассивных или негативных проявлениях. И все же его нельзя назвать сатириком, особенно если иметь в виду общий характер его твор­чества, где так много человеческой нежности, что уже не чувствуется сатиры. Писатель не насмехается над своими персонажами, не пригвождает их к позорному столбу в по­рыве негодования. У него содержание естественно сочетается с формой; талант его от­личается спокойствием, вдумчивостью, наблюдательностью, но иногда кажется, что это спокойствие, это мнимое безразличие писателя —лишь маска. Один критик, говоря о Чехове, заметил: „У него мягкий карандаш". Трудно было бы подобрать более удач­ное определение. Нежность тонов, расплывчатость контуров, законченность отдель­ных деталей, причудливая незавершенность других — все это характерные черты чеховского таланта».

Утверждая, что Чехов является «истинным порождением русской литературы, растением, выросшим на родной почве, вскормленным соками родной земли», что «у не­го чисто русский юмор» и что его творчество носит на себе печать «необыкновенно свое­образного таланта», Перский продолжает:

«При жизни Чехова его литературный облик казался загадочным. Некоторые считали его человеком равнодушным, потому что не находили в его произведениях революционных веяний, ощутимых почти во всех произведениях современных ему пи­сателей. Другие видели в нем пессимиста (...) Смерть Чехова, побудившая критиков заняться изучением его творчества в целом, а в особенности появление его переписки, опубликованной в последнее время, обнаружили истинный характер писателя, и он пред­стал перед нами таким, каким и был в действительности: писателем, который по самой природе своего таланта испытывал неодолимое тяготение к беспристрастному изуче­нию внутренней жизни человека и оставался поэтому врагом всех религиозных и фи­лософских догм, способных только помешать ему как исследователю (...) И тогда ста­ло ясно, что этот независимый художник, глубоко ненавидевший ложь и насилие, но не принадлежавший ни к какой политической партии, был либералом в самом благород­ном и высоком понимании этого слова. Стало ясно также и то, что он не был пессими­стом, как это принято было думать; что он страдал за свои идеалы и своими произ­ведениями пробуждал в людях стремление выйти из сумерек жизни, описанных им (...) Но если Чехов не сомневался в прогрессе, то страдал от пессимизма высшего поряд­ка, от того, если можно так выразиться, мирового пессимизма, перед которым разум бессилен и который облекается в форму безнадежной печали перед лицом нелепости жизни и неизбежности смерти (...) Эта мировая скорбь, это отчаяние, вызванное пош­лостью существования, особенно наглядной в свете безжалостных уроков смерти, о которой Чехов говорит с ужасом и с содроганием, встречается почти во всех произве­дениях наиболее известных русских поэтов и художников» (Serge Р е г s к у. Les maitres du roman russe contemporain. P., 1912).

Исследование Перского — наиболее серьезное и убедительное из всего, что было написано о творчестве Чехова до появления работ Шарля Дю Боса, о котором мы бу­дем говорить; ниже.

2

Имя Чехова выходит за узкие пределы литературных кругов и впервые стано­вится предметом суждений широкой публики только в 1921—1922 гг.

Огромную роль в пропаганде Чехова и его творчества во Франции сыграл изве­стный театральный деятель, создатель и руководитель замечательного театрального коллектива, выходец из России — Жорж Питоев.

15 апреля 1921 г. он познакомил Париж с пьесой Чехова «Дядя Ваня». Спектакль этот, поставленный на сцене «Theatre du Vieux Colombier», был встречен восторженны­ми отзывами критики: «Жорж Питоев впервые открыл Чехова французскому зрителю. Совершенно очевидно, что мы имеем дело с большим писателем, который самыми ску­пыми средствами, не прибегая ни к исключительным положениям, ни к исключитель­ным характерам, мягкими и верными штрихами умеет создать особую атмосферу,ожи­вить целый мир. Мы лишний раз убедились, что прекрасный, правдивый театр требует минимального действия. „Дядя Ваня" привел бы в восторг Флобера»,— писал Клод Роже Маркс в «Comcedia Illustre», от 17 апреля 1921 г.

4 апреля 1922 г. «Дядя Ваня» был возобновлен Питоевым в театре «Comedie des Champs-Elysees», а 25