Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7 - Антон Чехов

{07184}

Ольга Михайловна сидела у руля. Она приветливо улыбалась и много говорила, чтобы занять гостей, а сама искоса поглядывала на мужа. Он плыл на своем челне впереди всех, стоя и работая одним веслом. Легкий остроносый челнок, который все гости звали душегубкой, а сам Петр Дмитрич почему-то Пендераклией, бежал быстро; он имел живое, хитрое выражение и, казалось, ненавидел тяжелого Петра Дмитрича и ждал удобной минуты, чтобы выскользнуть из-под его ног. Ольга Михайловна посматривала на мужа, и ей были противны его красота, которая нравилась всем, затылок, его поза, фамильярное обращение с женщинами; она ненавидела всех женщин, сидевших в лодке, ревновала и в то же время каждую минуту вздрагивала и боялась, чтобы валкий челнок не опрокинулся и не наделал бед. - Тише, Петр! - кричала она, и сердце ее замирало от страха. - Садись в лодку! Мы и так верим, что ты смел! Беспокоили ее и те люди, которые сидели с нею в лодке. Всё это были обыкновенные, недурные люди, каких много, но теперь каждый из них представлялся ей необыкновенным и дурным. В каждом она видела одну только неправду. "Вот, - думала она, - работает веслом молодой шатен в золотых очках и с красивою бородкой, это богатый, сытый и всегда счастливый маменькин сынок, которого все считают честным, свободомыслящим, передовым человеком. Еще года нет, как он кончил в университете и приехал на житье в уезд, но уж говорит про себя: "Мы земские деятели". Но пройдет год, и он, как многие другие, соскучится, уедет в Петербург и, чтобы оправдать свое бегство, будет всюду говорить, что земство никуда не годится и что он обманут. А с другой лодки, не отрывая глаз, глядит на него молодая жена и верит, что он "земский деятель", как через год поверит тому, что земство никуда не годится. А вот полный, тщательно выбритый господин в соломенной шляпе с широкою лентой и с дорогою сигарой в зубах. Этот любит говорить: "Пора нам бросить фантазии и приняться за дело!" У него йоркширские свиньи, бутлеровские ульи, рапс, ананасы, маслобойня, сыроварня, итальянская двойная бухгалтерия. Но каждое лето, чтобы осенью жить с любовницей в Крыму, он продает на сруб свой лес и закладывает по частям землю. А вот дядюшка

{07185}

Николай Николаич, который сердит на Петра Дмитрича и все-таки почему-то не уезжает домой!" Ольга Михайловна поглядывала на другие лодки, и там она видела одних только неинтересных чудаков, актеров или недалеких людей. Вспомнила она всех, кого только знала в уезде, и никак не могла вспомнить ни одного такого человека, о котором могла бы сказать или подумать хоть что-нибудь хорошее. Все, казалось ей, бездарны, бледны, недалеки, узки, фальшивы, бессердечны, все говорили не то, что думали, и делали не то, что хотели. Скука и отчаяние душили ее; ей хотелось вдруг перестать улыбаться, вскочить и крикнуть: "Вы мне надоели!" и потом прыгнуть из лодки и поплыть к берегу. - Господа, возьмем Петра Дмитрича на буксир! - крикнул кто-то. - На буксир! На буксир! - подхватили остальные. - Ольга Михайловна, берите на буксир вашего мужа! Чтобы взять на буксир, Ольга Михайловна, сидевшая у руля, должна была не пропустить момента и ловко схватить Пендераклию у носа за цепь. Когда она нагибалась за цепью, Петр Дмитрич поморщился и испуганно посмотрел на нее. - Как бы ты не простудилась тут! - сказал он. "Если ты боишься за меня и за ребенка, то зачем же ты меня мучишь?" - подумала Ольга Михайловна. Петр Дмитрич признал себя побежденным и, не желая плыть на буксире, прыгнул с Пендераклии в лодку, и без того уж набитую пассажирами, прыгнул так неаккуратно, что лодка сильно накренилась, и все вскрикнули от ужаса. "Это он прыгнул, чтобы нравиться женщинам, - подумала Ольга Михайловна. - Он знает, что это красиво..." У нее, как думала она, от скуки, досады, от напряженной улыбки и от неудобства, какое чувствовалось во всем теле, началась дрожь в руках и ногах. И чтобы скрыть от гостей эту дрожь, она старалась громче говорить, смеяться, двигаться... "В случае, если я вдруг заплачу, - думала она, - то скажу, что у меня болят зубы..." Но вот, наконец, лодки пристали к острову "Доброй Надежды". Так назывался полуостров, образовавшийся вследствие загиба реки под острым углом, покрытый старою рощей из березы, дуба, вербы и тополя. Под деревьями уже стояли столы, дымили самовары, и около посуды уже хлопотали Василий и Григорий, в своих фраках и в белых вязаных перчатках. На другом берегу, против "Доброй

{07186}

Надежды", стояли экипажи, приехавшие с провизией. С экипажей корзины и узлы с провизией переправлялись на остров в челноке, очень похожем на Пендераклию. У лакеев, кучеров и даже у мужика, который сидел в челноке, выражение лиц было торжественное, именинное, какое бывает только у детей и прислуги. Пока Ольга Михайловна заваривала чай и наливала первые стаканы, гости занимались наливкой и сладостями. Потом же началась суматоха, обычная на пикниках во время чаепития, очень скучная и утомительная для хозяек. Едва Григорий и Василий успели разнести, как к Ольге Михайловне уже потянулись руки с пустыми стаканами. Один просил без сахару, другой - покрепче, третий - пожиже, четвертый благодарил. И всё это Ольга Михайловна должна была помнить и потом кричать; "Иван Петрович, это вам без сахару?" или: "Господа, кто просил пожиже?" Но тот, кто просил пожиже или без сахару, уж не помнил этого и, увлекшись приятными разговорами, брал первый попавшийся стакан. В стороне от стола бродили, как тени, унылые фигуры и делали вид, что ищут в траве грибов или читают этикеты на коробках, - это те, которым не хватило стаканов. "Вы пили чай?" - спрашивала Ольга Михайловна, и тот, к кому относился этот вопрос, просил не беспокоиться и говорил: "Я подожду", хотя для хозяйки было удобнее, чтобы гости не ждали, а торопились. Одни, занятые разговорами, пили чай медленно, задерживая у себя стаканы по получасу, другие же, в особенности кто много пил за обедом, не отходили от стола и выпивали стакан за стаканом, так что Ольга Михайловна едва успевала наливать. Один молодой шутник пил чай вприкуску и всё приговаривал: "Люблю, грешный человек, побаловать себя китайскою травкой". То и дело просил он с глубоким вздохом: "Позвольте еще одну черепушечку!" Пил он много, сахар кусал громко и думал, что всё это смешно и оригинально и что он отлично подражает купцам. Никто не понимал, что все эти мелочи

{07187}

были мучительны для хозяйки, да и трудно было понять, так как Ольга Михайловна всё время приветливо улыбалась и болтала вздор. А она чувствовала себя нехорошо... Ее раздражали многолюдство, смех, вопросы, шутник, ошеломленные и сбившиеся с ног лакеи, дети, вертевшиеся около стола; ее раздражало, что Вата похожа на Нату, Коля на Митю и что не разберешь, кто из них пил уже чай, а кто еще нет. Она чувствовала, что ее напряженная приветливая улыбка переходит в злое выражение, и ей каждую минуту казалось, что она сейчас заплачет. - Господа, дождь! - крикнул кто-то. Все посмотрели на небо. - Да, в самом деле дождь... - подтвердил Петр Дмитрич и вытер щеку. Небо уронило только несколько капель, настоящего дождя еще не было, но гости побросали чай и заторопились. Сначала все хотели ехать в экипажах, но раздумали и направились к лодкам. Ольга Михайловна, под предлогом, что ей нужно поскорее распорядиться насчет ужина, попросила позволения отстать от общества и ехать домой в экипаже. Сидя в коляске, она прежде всего дала отдохнуть своему лицу от улыбки. С злым лицом она ехала через деревню и с злым лицом отвечала на поклоны встречных мужиков. Приехав домой, она прошла черным ходом к себе в спальню и прилегла на постель мужа. - Господи, боже мой, - шептала она, - к чему эта каторжная работа? К чему эти люди толкутся здесь и делают вид, что им весело? К чему я улыбаюсь и лгу? Не понимаю, не понимаю! Послышались шаги и голоса. Это вернулись гости. "Пусть, - подумала Ольга Михайловна. - Я еще полежу". Но в спальню вошла горничная и сказала: - Барыня, Марья Григорьевна уезжает! Ольга Михайловна вскочила, поправила прическу и поспешила из спальни. - Марья Григорьевна, что же это такое? - начала она обиженным голосом, идя навстречу Марье Григорьевне. - Куда вы это торопитесь? - Нельзя, голубчик, нельзя! Я и так уже засиделась. Меня дома дети ждут.

{07188}

- Недобрая вы! Отчего же вы детей с собой не взяли? - Милая, если позволите, я привезу их к вам как-нибудь в будень, но сегодня... - Ах, пожалуйста, - перебила Ольга Михайловна, - я буду очень рада! Дети у вас такие милые! Поцелуйте их всех... Но, право, вы меня обижаете! Зачем торопиться, не понимаю! - Нельзя, нельзя... Прощайте, милая. Берегите себя. Вы ведь в таком теперь положении... И обе поцеловались. Проводив гостью до экипажа, Ольга Михайловна пошла в гостиную к дамам. Там уж огни были зажжены, и мужчины усаживались играть в карты. IV Гости стали разъезжаться после ужина, в четверть первого. Провожая гостей, Ольга Михайловна стояла на крыльце и говорила: - Право, вы бы взяли шаль! Становится немножко свежо. Не дай бог, простудитесь! - Не беспокойтесь, Ольга Михайловна! - отвечали гости, усаживаясь. - Ну, прощайте! Смотрите же, мы ждем вас! Не обманите! - Тпррр! - сдерживал кучер лошадей. - Трогай, Денис! Прощайте, Ольга Михайловна! - Детей поцелуйте! Коляска трогалась с места и тотчас же исчезала в потемках. В красном круге, бросаемом лампою на дорогу, показывалась новая пара или тройка нетерпеливых лошадей и силуэт кучера с протянутыми вперед руками. Опять начинались поцелуи, упреки и просьбы приехать еще раз или взять шаль. Петр Дмитрич выбегал из передней и помогал дамам сесть в коляску. - Ты поезжай теперь на Ефремовщину, - учил он кучера. - Через Манькино ближе, да там дорога хуже. Чего доброго, опрокинешь... Прощайте, моя прелесть! Mille compliments вашему художнику! - Прощайте, душечка, Ольга Михайловна! Уходите в комнаты, а то простудитесь! Сыро! - Тпррр! Балуешься!