Женитьба Стратонова, или Сентиментальное путешествие невесты к жениху (сборник) - Аркадий Вайнер

– Надюша, вы видите эту яму? – Яма была огромная, как упокоище для братской могилы, заваленная наполовину прошлогодней палой листвой. – Соседи-дурачье жгут опавшую листву, а я свою собираю сюда…

– И что?

– А то, что сейчас мы с вами перевезем, скинем сюда фекал, сверху подсыплем торфа, закроем досками, а осенью позакидаем сверху новой опавшей листвой, за зиму с фекалом перегорит, и за гроши мы будем обеспечены прекрасным удобрением. Естественным!..

Для убедительности он воздел палец, и я обратила внимание, какие у него чистые руки с красивыми ногтями. Как учил Чернышевский: чистая грязь рук не марает. Фекал для удобрения нашего со Стратоновым сада – это чистая грязь. Да.

Он сунул мне лопату в руки и сердечно сказал:

– Ну, Надюша, с Богом – начинайте…

Я воткнула лопату в гору, подняла вверх и от неожиданности крякнула – неподъемной оказалась совковая лопата, полная коровьего фекала. А может быть, она мне такой показалась из-за того, что я хоть и трудолюбивая и физически здоровая, но не имею навыка в сельской работе. Вообще-то говоря, у меня в любой физической работе нет навыка. У меня только нрав мягкий и покладистый.

Половину фекала с лопаты стряхнула обратно, остальное кинула в тачку. И работа закипела. Двадцать лопат – тачка готова, пробежка по гладкой каменной дорожке до ямы, швырк туда прекрасное естественное удобрение, и – назад. Двадцать лопат – тачка готова…

Академик Амосов по телевизору просил нас ежедневно делать тысячу физических упражнений. Это необходимо нашему изголодавшемуся по труду организму. Чем бессмысленно махать руками и ногами – лучше таскать в яму фекал, который, как цемент, скрепит наше счастье со Стратоновым.

И нечего обращать внимание на вопящую от боли поясницу: Стратонов мне доверительно сказал, что человек в работе должен радоваться. Я и радуюсь, не замечая растущих на ладонях волдырей. Я радуюсь, поскольку Стратонов мне обещал, что, если я действительно окажусь хорошей женщиной, мы с ним будем до конца жизни обеспечены.

Я только от волнения забыла спросить – чем? Чем обеспечены?

Ладно, сейчас не время отвлекать Стратонова, он грузит в кузов «Жигуля»-универсала аккуратные ящики от болгарских фруктов. По-моему, с клубникой. Потом вынес из теплицы четыре картонки из-под венгерского шампанского, коробки не закрывались, торчали из них фиолетовые, лимонные, розовые, алые гладиолусы, влажно-свежие, тугие, мясистые, молодые, еще не растерзанные тлением и распадом. Я еще подумала, что мне так много цветов не надо, что мне столько великолепия ни к чему, мне маленького букета хватит, и Стратонов это безмолвно понял и сложил все цветы в машину. Ушел в дом, и довольно долго его не было, а я все перегоняла фекал в тачке – от ворот к яме, где через год будет прекрасное удобрение, обошедшееся нам со Стратоновым, по существу, за гроши, машина левого ворованного навоза, бесплатная палая листва и мое рвение.

Мы со Стратоновым будем всегда называть это удобрение лирически, как французскую песню об ушедшей любви – «Опавшие листья». Несмотря на заливавший лицо пот, я и напевала все время эту песню, таская свою тачку с фекалом. Но она у меня получалась не грустно, а скорее выжидательно-весело, как песня о пришедшей любви.

Тут и Стратонов появился, сел за руль, завел мотор, прислушался к постепенно слабеющему рокоту прогреваемого двигателя, осмотрел перед собой приборы, вылез и стал заливать в бак из канистры бензин.

Далековатенько собрался мой Флор, цветочек мой суженый. Долго не будет.

Убрал канистру, тщательно протер руки чистой светлой тряпочкой и сказал мне задумчиво:

– Вы знаете, Надюша, я ведь работаю страховым агентом, это хорошая и интересная служба. Она мне высвобождает массу времени для будущей семьи. Но главное – это работа с людьми, а они такие разные. Много я повидал, но людей не разлюбил. Они в принципе неплохие существа, люди… Я многое им прощаю за то, что хороших людей все-таки больше, чем плохих… Нет, я их все-таки люблю…

Я остановилась, оперлась на лопату, почувствовала, как спина наливается свинцовой ломотой, и хрипло ответила:

– Да, я согласна с вами, Флор Алексеевич… Но так трудно научиться прощать… Наверное, это самая трудная наука…

Он добродушно засмеялся:

– Наденька, надо не давать лениться душе, душа должна трудиться, и тогда вам легко будет освоить трудную науку прощать людей… Ладно, мы тут расфилософствовались маленько, а меня ждут… Я отъеду ненадолго, на полчасика, вы тут покопайтесь пока, а как приеду – будем обедать…

Сел за руль, включил левую мигалку и плавно отъехал.

А я продолжала делать совершенно необходимые для моего здоровья движения, подбираясь к заветной тысяче. Двадцать лопат – тачка. Тачку – в компост «Опавшие листья». Пробежка. И снова двадцать лопат.

Потом бросила лопату, присела на прохладные ступеньки крыльца и долго слушала биение в себе злых, острых пульсов, успокаивала занемевшие руки, выгоняла из них противную дрожь. Хорошо бы сейчас закурить. Да не закуришь – год как бросила. Да и были бы сигареты, не посмела бы: явится вдруг Стратонов, головой доброжелательно и укоризненно покачает, только скажет чего-нибудь вроде: «С краю – огонь, в середине – табак, на другом конце – дурак», и станет мне стыдно до слез, а он все-таки простит мне, потому что не устает трудиться душой.

Поднялась в дом, на кухне долго под краном мыла руки и пошла в отведенную мне комнатушку. Все здесь было, как и раньше. Да и что могло измениться?

Вот только рукав куртки лежал не поверх брючины, а под джинсами. Приятно, что Флор Алексеевич такой аккуратный человек. И «молния» на сумке была затянута до упора. Сама затянулась, что ли? Или Стратонов, после того как обыскал мои вещички, закрыл замок как полагается? Он ведь все делает досконально. А разгильдяев и тунеядцев ненавидит. И презирает. А брак – штука серьезная, документы надо проверить обязательно… Да и бояться мне нечего, документ мой единственный, паспорт – в порядке.

Дыхание совсем успокоилось, тренированное невзгодами сердце стучало ровно. Я вышла в дубовый холл и быстро поднялась по лестнице, подергала ручку двери – апартаменты Стратонова были надежно заперты. Я и не надеялась найти их распахнутыми, не то место. Но проверить надо было. Осмотрела замок: финская продукция, качество надежное.

Спустилась в свою комнатку, влезла на подоконник веранды, подергала верхнюю фрамугу – крепко сделано, здесь все изготовлено на совесть. Уцепилась за переплет, рывком подтянулась, правой рукой перехватилась за водосток, левой – за скат крыши, еще одно усилие, теперь колено – на поперечину рамы, подтягиваем другую ногу, пронзительно заныли намозоленные черенком лопаты ладони, но я уже навалилась животом на край крыши, последняя подтяжка вверх – и я на кровле веранды, перед раскрытыми окнами второго этажа.

Вот и кабинет моего цветка, дорогого моего жениха Флора Алексеевича Стратонова. Здесь, по моему разумению, он и пластается главным образом, здесь он, сердечный, корячится до темноты в глазах. Тут он работает с радостью, ненавидя и презирая тунеядцев. В этом кресле скорее всего он не дает лениться своей душе, заставляя ее прощать людей – в принципе неплохие существа, хоть и причинившие ему немало горького…

Где-то здесь он хранит следы своей душевной работы, ее итоги и планы на будущее. Для меня, как для невесты, это самое главное. Если я не найду хранилища, то скорее всего откажет мне Стратонов, не захочет на мне жениться Флор Алексеевич, и будет, безусловно, прав, поскольку я позорно мало перетаскала фекала из кучи у ворот к яме, где на следующий год будут удобрения, прекрасные, как французская песня.

Вообще-то говоря, если я найду хранилище – то пускай и не женится на мне. Черт с ним! В этом случае мое женское тщеславие по крайней мере будет удовлетворено: я его отниму у всех остальных невест…

Красивый большой кабинет, обставленный румынской полированной мебелью. На мой вкус, слишком много ослепительного деревянного сияния. Светлый ковер с пунцовыми розами в углах. Карминная краснота войлочных цветов, почти как в плотных куртинах за окном в саду. Хрусталь и безделушки заперты в витрине горки. Ничего не валяется, все на своих местах. На письменном столе – пишущая машинка «Эрика», большая стопка чистых конвертов и забранная в картонную шкуру скоросшивателя подшивка «Рекламас пиеликумса».

То сокровенное, что я искала, должно быть тщательно убрано с глаз. Но – близко. Обязательно близко, чтобы в любой момент можно было взглянуть, освежить в памяти.

Где?

В этой до блеска вылизанной, выблещенной комнате было определенное своеобычие. Ни одной вещи, ни единого украшения, никакой книжонки не лежало открыто: заперты секретер, сервант, горка, книжный шкаф. Медицинская пустота и чистота всех мебельных горизонталей.

Кроме стеллажа, перпендикулярно приставленного к письменному столу. На нем ровной шеренгой выстроились папки скоросшивателей с надписью «Страховой архив». Аккуратные неотличимые папки – только на корешках были последовательно наклеены числа – «1976», «1976а», «1977», «1977а», «1978», «1978а»…