Чужая корона - Сергей Булыга

Но не будем забегать вперед. Итак, мы выехали на старые вырубки. Вдалеке я сразу увидел эту знаменитую покосившуюся ольху, а рядом с ней огромное черное пятно свежевзрытой земли. Наши кони стали взбрыкивать, да и нам самим, скажу по совести, было тогда весьма не по себе. Но мы продолжали ехать дальше.

Шагов за сто до того приметного места я уже четко различил, что никакой ямы там нет и в помине. Да, там и действительно среди ослепительно белой равнины чернел огромный, саженей в двадцать, круг сильно взрыхленной земли. Наши кони встали. Гнать их дальше вперед не было никакой возможности.

— Ну что, Ярома, — сказал я. — Закопал Цмок свою яму? — с этими словами я сошел на снег и шутливо продолжил: — Значит, зря мы веревку брали, нужно было брать лопату.

— Так, может, я, пан судья, съезжу за ней, возьму? — с надеждой спросил Ярома.

— Нет, хам, не виляй! — строго оборвал его я. — Давай слезай.

Ярома тоже спешился, навесил на согнутую в локте руку связку веревки (она была действительно очень крепкая и длинная), а я обнажил саблю, и мы, уже пешком, оставив коней позади, двинулись дальше.

Когда мы подошли уже почти к самой земле, я увидел, что там в одном месте, примерно в самой середине, есть довольно-таки широкая нора, в сажень, никак не меньше.

Но это еще что!

— Пан, посмотри! — тихо сказал Ярома.

Я посмотрел туда, куда он указывал, и увидел следы. Много следов! Часть из них была на земле, а некоторые выходили и на снег. По своему виду они напоминали гусиные, с такими же перепонками, только были они пятипалые и размером примерно с локоть в длину. Четыре пальца вперед, один назад. Когти длиною в пядь, и очень острые. Существо, оставившее эти следы, было здесь совсем недавно — следы были совершенно четкие. Какая мощь, подумал я. А Ярома сказал:

— Ну что, пан, дальше пойдем?

Я ничего ему на это не ответил, а просто поправил шапку и пошел прямо к норе. Ярома глухо охнул от страха, но все-таки последовал за мной. Сказать по совести, мне тогда было очень страшно. Но я прекрасно понимал, что спасаться бегством уже бесполезно. Чудовище где-то совсем рядом. Если оно захочет нас сожрать, то оно так и сделает. Так что если побежишь, так только себя опозоришь, потом будет противно помирать. А если зверь считает, что нам можно сохранить жизнь (как в свое время Цимоху, грабарю или совсем недавно пану Задробе), то почему бы не подойти к нему поближе? И вот, рассуждая подобным образом, я все подходил и подходил ближе к норе, ближе, ближе.

А когда я совсем уже к ней подошел, то вдруг подумал: а ведь и покойный пан Михал, он тоже поначалу долго гонялся за Цмоком, а потом вон как оно все обернулось. Ну да чего уже теперь!

А тут еще Ярома говорит:

— Как тебя, пан, лучше обвязывать? — и уже начинает раскручивать свою поганую веревку.

Ну что ты скажешь, а?! Я и сказал:

— Вот так вот, здесь вяжи, под мышками. А узел на спине. Как три раза дерну, так сразу тащи меня обратно. Понял?

Он сказал, что понял. Я поднял руки, он обвязал меня так, как я ему велел, я проверил узел на крепость, потом прижал обнаженную саблю к груди и полез в эту гадкую, черную, вонючую нору.

Вонючую, вот это точно! Ярома понемногу стравливал веревку, и я опускался все ниже и ниже. Темно там было так, что даже не нужно глаза выкалывать, и так ведь ничего не было видно. Только было слышно, как где-то далеко внизу кто-то сипло, натужно дышал, и, наверное, от этого дыхания в норе и стояла такая невыносимая вонь, что у меня просто голова шла кругом.

А Ярома все стравливал и стравливал веревку, а я никак не мог изловчиться и трижды дернуть за нее, и потому я опускался все ниже и ниже, бился боками о стены норы, старался не выронить саблю, слушал поганое дыхание, нюхал невыносимый смрад и думал, что это будет продолжаться очень долго, потому что, говорят, если кого-нибудь отправляют в пекло, так он тогда летит, точнее, проваливается туда целых три дня и три ночи подряд, а я же не лечу, не проваливаюсь, а это Ярома веревку стравливает, не может того быть, чтоб у него была такая длинная веревка, чтоб ее до самого пекла хватило, хотя, с другой стороны, он же, этот Ярома, ведьмак, у меня на него уже три доноса лежит, и в каждом говорится, что он лютый ведьмак, он с Цмоком снюхался, но как это можно было снюхаться, когда это такая невыносимая вонища?! А еще…

А еще я больше ничего уже не помню. Задохнулся я там, отравился. И помер бы я там, сдох, как запечный таракан, когда бы не Ярома. Когда я очнулся, то увидел, что лежу я на снегу, на спине, рядом со своим конем, в правой руке сжимаю свою саблю, а надо мной сидит Ярома и хлещет меня по щекам. Я разозлился, говорю:

— Ты чего это себе, хлоп, позволяешь?!

А он говорит:

— Жив, ваша милость! Это хорошо!

А я молчу. Ох, голова у меня тогда болела! Как будто кто на ней пудовым молотом железные орехи колол! Полежал я еще, полежал, потом говорю:

— Как ты меня достал?

— На веревке, — отвечает, — как еще. Веревка, смотрю, кончилась, а вы, ваша милость, там молчите. Я подождал, подождал, а после думаю: наверное, сожрал безмозглый Цмок нашего пана судью, надо хоть его косточки обратно достать, пане судьихе вернуть, чтоб похоронила она их по-людски. Начал доставать, достаю — а вы целы-невредимы. Вот радость-то!

Чего тут было возразить? Конечно, это радость. Я еще немного полежал, потом Ярома помог мне подняться, вложил я саблю в ножны, потом, опять же с Яроминой помощью, взобрался я в седло, и мы поехали обратно. Когда мы уже подъезжали к самой его хате, он спросил:

— А кого вы там, пан судья, видели?

Я подумал, усмехнулся и сказал:

— Кого, кого! Цмока, конечно!

— И что он вам сказал?

— Что надо, то и сказал. Теперь это тайна следствия. После приходи на суд, тогда узнаешь. Если сам под судом не окажешься! А пока что опять накорми меня как следует и дай два-три часика соснуть.

Он так и сделал.

И вот я хорошенько поел, потом как следует выспался. Просыпаюсь, а уже темнеет. Мои гайдуки и те двое, Сенька с Гришкой, сидят на лавке возле печи, греются. Я им говорю:

— Вы что, собаки, прохлаждаетесь? А кто на карауле, а? А ну бегом на двор! И позовите ко мне Ярому.

Я, сами понимаете, лежал не у Яромы в хате, а во флигеле. У Яромы печь топят по-черному, а я боюсь угореть.

Вот они все семеро ушли, пришел Ярома. Уже стало совсем темно, он зажег плошку на столе, кувшин вина поставил, потом дал хлеба, сала, лука. И сам стоит передо мной, как лист перед травой. Я сел, шубу на плечи накинул. Стал перекусывать да запивать. И молчу.

А он стоит! Долго я молча перекусывал, долго он передо мной стоял, томился. Подследственный, он же как баба! С ним никогда спешить нельзя. И, опять же, для следствия самое лучшее время — это темная ночь. Мне что! Я выспавшись. А он небось нет. Ну да и ладно. Я все перекусил и всем запил, достал белый кружевной платочек, губы, руки утер, говорю: