Школа обольщения - Джудит Крэнц

В период взросления почти все из них готовы были отдать что угодно, лишь бы их обнимали мужские руки. Спайдер давал им почувствовать, что ему нравится их обнимать, целовать, ласкать, тискать, поддразнивать, щипать, что ими можно даже восхищаться. Они все ему нравились: и долговязые техаски, все еще носившие на зубах пластинки и почти с религиозным усердием поправлявшие их между сеансами, и лихие девицы, любившие грязно выражаться, даже если это никого, кроме них, не шокировало, и близорукие, вечно терявшие свои контактные линзы в ворсе толстого ковра, и печальные двадцатичетырехлетние красавицы, ожидавшие двадцатипятилетия с ощущением конца света, и одинокие скиталицы, которых вывезли из Европы задолго до того, как они стали достаточно взрослыми, чтобы покинуть отчий дом. Он любил даже таких, которые не ели по целым дням и рассчитывали, что он купит им на ужин самый постный бифштекс. Дороже всего обходились Спайдеру именно они. Самые большие расходы он понес на качественных белках для сидевших на диете.

Прошли времена его сексуальной неразборчивости, подтверждавшейся на полу темной комнаты у Саковица: Спайдер понял, что больше всего ему нравится спать в постели, в постели женщины, в спальне женщины, ощущая запах женщины. Хотя он неплохо продвинулся в профессиональном плане, ему недоставало ощущения атмосферы женского жилья, он старался восполнить этот пробел, вдыхая запах женской квартиры, удерживая в памяти характерные детали быта той или иной модели. С блаженством вкушал он аромат талька, лака для волос, ловил запах подогретого телом дезодоранта. Особенно ему нравились неряхи, разбрасывавшие повсюду свои вещи, оставлявшие на полу нижнее белье, швырявшие в угол ванны мокрые полотенца, забывавшие свою обувь там, где он непременно об нее спотыкался; нравились недотепы в старых «любимых» банных халатиках, чьи мусорные корзины были полны косметических салфеток, а полочки над раковинами завалены наполовину использованной губной помадой, кисточками для теней. Все эти следы женского существования доставляли Спайдеру истинное удовольствие. Его сестры, с нежностью вспоминал он, составляли такую очаровательную компанию маленьких растреп. Как он восхищался их аппетитами во всем, будь то новые наряды другой сестренки или три подряд порции шоколадного мороженого. Для Спайдера наличие аппетита служило верным признаком женственности.

Единственным местом, где Спайдер никогда не занимался сексом, была его собственная комната. Он бы привел туда девушку, но только в том случае, если бы влюбился в нее. Однако Спайдер никогда не влюблялся. Его сладострастная душа, его чувствительное сердце упрямо принадлежали лишь ему одному. Он стал чутким, тонко чувствующим мужчиной и прекрасно понимал, что любит всех женщин вообще, всех вместе как вид. Его легкость в общении с ними отражала его внутреннюю недоступность, закрытость для любой из них. Он надеялся, что когда-нибудь влюбится в женщину, но этот день пока не настал.

А тем временем у него не было недостатка в куколках и была подруга — Вэлентайн, был ее по-парижски уютный чердак с трещинами на стенках, ставший для него прибежищем, местом, где хотелось побыть, если ему бывало особенно хорошо или, что случалось редко, скучно и хотелось поворчать. Гармония, которую умела создать лишь Вэлентайн, дарившая ему симпатию, откровенность в беседах и угощавшая вкусной едой, всегда приводила его в норму.

Однажды вечером, спустя несколько месяцев после их встречи, когда уже было выпито много бутылок вина, съедено много тарелок вкусного жаркого, приготовленного Вэлентайн, пролетело много часов за беседами, Спайдер без стука ворвался в комнату подруги.

— Вэл, черт возьми, где ты там? — выкрикнул он и замер в смущении, обнаружив ее в одном из глубоких, с оборками и складками, кресел. Утонув в пышной обивке, она держала зажженную сигарету «Голуаз Блю» в полуметре от лица и, закрыв глаза, с наслаждением вдыхала дым.

— Так вот в чем дело! Меня всегда мучило, почему это здесь попахивает французскими сигаретами, хотя сама ты не куришь. Оказывается, ты их возжигаешь, как фимиам. Ты прелесть! — Он обнял ее за плечи. Она в испуге открыла глаза, застигнутая врасплох, пойманная, как с поличным, со своей сентиментальной тайной.

— О-о, они и вправду пахнут Парижем. Хотя, конечно, ничто так не пахнет, как Париж, но ничего более похожего я найти не могу. А почему, Эллиот, ты не постучал, когда вошел?

— Я слишком взволнован. Послушай, у меня есть для тебя кое-что, передающее вкус Парижа — «Буланже брют».

Он достал из-за спины бутылку шампанского.

— Но это так дорого, Эллиот! Случилось что-нибудь хорошее?

— Можешь быть уверена! Побьюсь об заклад на твою попку! На следующей неделе я начинаю работать главным ассистентом у Хэнка Леви. Он на световые годы обогнал тех парней, с которыми я работал до сих пор. Саковиц, Миллер, Браун — никто из них не сделал для «от кутюр» столько, сколько Леон. Его студия выше головы завалена заказами. Правда, заказы от журналов он получает не так уж часто, как ему хотелось бы, но все равно он играет в высшей лиге… ну, не в самой высшей — до этого он еще не добирался, — но для меня и это большой шаг вперед. Я узнал, что Джо Верона, его ассистент, собирается этим утром вернуться в Рим из-за какой-то девчонки, и пошел к Леви сразу же, как освободился на студии. У них выходной… В общем, я приступаю к работе со следующей недели.

— О, Эллиот, я так рада! Это чудесная, чудесная новость! У меня хорошее предчувствие, а ты знаешь, что мои предчувствия меня не обманывают.

Предельно практичная во многих отношениях, Вэлентайн твердо верила в свои время от времени возникавшие «предчувствия». Спайдер поддразнивал ее, говоря, что это ее дикая кельтская кровь стучится в сердце, закованное в броню французской практичности. Наблюдая за Спайдером, открывавшим бутылку шампанского, Вэлентайн поздравила себя с тем, что он — не ее тип. Развратник, бабник, разбиватель сердец — любая женщина, у которой вспыхнет к нему хоть какое-то чувство, обречена на страдания. А Вэл счастлива быть его другом, но не допустит, чтобы дело зашло чуть дальше: она слишком благоразумна, чтобы воспринимать такого неразборчивого в связях мужчину как нечто большее, чем хороший сосед. Слава богу, она француженка и знает, как оградить себя от подобных мужчин.

— Похоже, ты голоден, Эллиот. Так получилось, что я приготовила бланкет де во и его многовато для одного едока. Оно хорошо идет с шампанским.

Хэнк Леви был в какой-то мере даже симпатичен. Ему была присуща куча исконно бруклинского шарма — этакий повзрослевший Гек Финн, высокий, тощий вариант Нормана Мейлера, только веснушек побольше да морщин поменьше, а вместо благородного разлета бровей — ниточки жиденькой растительности. Он одевался наподобие голливудских режиссеров: французские джинсы, рабочая рубашка продуманно и намеренно расстегнута почти до пояса, под ней золотая цепочка, всего одна, зато очень тяжелая и массивная. Его фирменным знаком был кардиган из кашемировой шерсти в четыре нити в стиле профессора Генри Хиггипса, за который он заплатил у «Хэрродса» пятьдесят пять английских фунтов. Он обзавелся дюжиной таких кардиганов разных цветов; он обожал завязывать их вокруг талии или набрасывать на плечи, чтобы свисали рукава — а-ля Баланчин. Если бы, нанимая Эллиота, он знал, что зимой Спайдер носит неопровержимо подлинные, нисколько не стилизованные, обольстительно поношенные хлопчатобумажные свитера и кричащие джемперы из аннаполисской коллекции его отца, то не исключено, что он, может, и не захотел бы такой серьезной конкуренции в студии. В его понимании это не вязалось с комфортом.