Пора надежд - Чарльз Сноу

— Я ни минуты не сомневаюсь, что эти проклятые экзамены покажутся тебе детской забавой, — решительно заявил он. — Это единственное во всей твоей безумной затее, что меня ничуть не беспокоит. Что же до остального, то ты слышал мое мнение. Только отныне я буду держать его при себе.

Его тон и слова представляли собой странную смесь враждебности, смущения, обиды, великодушия и душевной теплоты. Я растаял и не находил себе места от радости.

А Иден, узнав о том, что я не переменил решения, покачал головой и сказал:

— Ну что ж, молодым людям, видно, не обойтись без сумасбродства! Если вы твердо решили пробить головой стену, я не смогу вас от этого удержать.

Тем не менее он не преминул прочесть мне лекцию, состоявшую из вполне здравых наставлений, а затем охотно согласился дать мне рекомендацию и снабдить письмом к одному адвокату. Он написал его тут же, не откладывая в долгий ящик. В письме содержалась просьба устранить некоторые формальные трудности, которые могли возникнуть при занесении меня в списки лиц, допускаемых к экзаменам. Адресовано оно было Герберту Гетлифу.

— Теперь, — заявил я Мэрион, — мне остается лишь внести деньги.

А немного спустя, в октябре 1924 года, в один из погожих дней бабьего лета, — мне как раз исполнилось девятнадцать лет, — я объявил Мэрион, что включен в список лиц, допускаемых к экзаменам, и уже внес деньги. Путь к отступлению был отрезан. В пятницу вечером я отправился к тете Милли и сообщил новость ей и отцу. До того, во время традиционных чаепитий, я не раз намекал, что хочу употребить наследство на приобретение специальности, и это всегда вызывало со стороны тети Милли бурные возражения. Но сейчас, когда я сообщил, что внес двести фунтов и намерен держать экзамены на адвоката, она, к моему великому удивлению, встретила это так, словно в какой-то мере одобряла мое решение.

— Ну, скажу я вам! — безразличным тоном проронил отец, услышав новость.

Тетя Милли накинулась на него.

— И это все, что ты можешь сказать, Берти? — воскликнула она и, изобразив нечто вроде приветливой улыбки, повернулась ко мне. — Нисколько не удивлюсь, если окажется, что эти деньги ты выбросил на ветер, заметила она, не в силах отказаться от своего обыкновения начинать разговор в самом неприятном тоне. — Это все твоя мать виновата в том, что ты мечтаешь стать белоручкой. Но если уж выбрасывать деньги, то лучше на эта экзамены, на которых ты все равно провалишься, чем в бездонные кассы пивнушек.

— Но в кассы-то не я их бросаю, — возразил я. — Это делают бармены. Я же, как вам известно, никогда не собирался стать барменом.

Однако тетя Милли не унималась.

— Повторяю, лучше выбросить деньги на эти экзамены, чем заниматься такими делами, о которых и упоминать-то не хочется! Может, мне и не следовало бы тебе это говорить, но я всегда боялась, как бы у твоей матери не случился заскок и она не определила тебя в священники.

Тетя Милли явно испытывала дотоле неведомое ей чувство облегчения.

Вечером, как было заранее условлено, мы с Джорджем встретились в кафе: он любил слегка закусить перед тем, как отправиться к Мартино на очередную званую «пятницу». Дожевывая сандвич, Джордж хихикнул.

— «Заходите на чашку кофе!» — передразнил он Мартино, который, приглашая кого-нибудь в гости, говорил всегда одно и то же. — Только побывав у него с полдюжины раз, я понял, что бог посылает там одно кофе — без всяких закусок!

— Сегодня у меня торжественный день, Джордж! — прервал я его. — Дело сделано!

— Какое дело?

— Сегодня я отправил деньги.

— Бог ты мой, уже? — Джордж с озабоченным видом поглядел на меня. — Ну, желаю успеха! Не сомневаюсь, что ты справишься. Иначе и быть не может.

Мы неторопливо пошли по Новому бульвару. В голубоватой осенней дымке мерцали уличные фонари.

— Итак, я не сомневаюсь, что ты справишься, — продолжал Джордж твердым, уверенным, но почему-то грустным тоном. — Но не думай, что я забуду, какой ты оказался бунтарь. Иные записи в моем дневнике, пожалуй, смутят тебя, если тебе доведется их прочесть, когда ты уже исчезнешь с моего горизонта.

На Джорджа изредка нападало подобное мрачное, безрадостное настроение: им овладевали предчувствия, никак не вязавшиеся с его радужными надеждами. Увы, как ни были ярки эти надежды, себе он не отводил в них места и не мечтал об успехе!

Помолчав немного, Джордж благодушно сказал:

— Да, сегодня обязательно надо выпить! Такое нельзя не отпраздновать.

От Мартино мы ушли до закрытия питейных заведений. Джордж по обыкновению был рад ускользнуть пораньше со «светского приема». Даже в этом салоне, где он, казалось бы, давно освоился, он все время болезненно ощущал, что ему недостает каких-то качеств, необходимых в обществе. В тот вечер у Мартино, которому я тоже сообщил о своем шаге, я заметил, как долго раздумывал Джордж, прежде чем сесть в кругу остальных гостей. Но как только мы вышли от Мартино, он готов был пить за мой успех с кем попало. Он обожал «попировать» и на этот раз устроил в мою честь щедрое и шумное празднество.

Вернувшись после полуночи к себе, я увидел на комоде то, о чем не раз вспоминал в тот вечер и что вызвало бы недоумение у всех, кто поздравлял меня с «решительным шагом», — больше всего, конечно, у Джорджа. Это было письмо, написанное моей рукой. Голова у меня изрядно кружилась; хотя после нашего «пиршества» мы еще долго с криками и песнями бродили по улицам, я не успел протрезветь и сейчас с удивлением уставился на письмо. Мне стало стыдно. Оно было адресовано в адвокатскую корпорацию. В конверте лежал и чек. Это письмо, несмотря на свое бахвальство, я ведь до сих пор не набрался мужества отослать! Я всем лгал. Значит, путь к отступлению еще не отрезан!

Все считали меня уверенным в себе и до некоторой степени, пожалуй, были правы: самоуверенность была у меня в крови. Я не сомневался, что в конечном счете сумею пробить себе дорогу в жизни. Но те, кто слышал, как я похваляюсь, глубоко заблуждались, полагая, что я с легкостью шел на риск. Они не знали о моих бесконечных колебаниях, о приступах нервозности и малодушия, они не видели, как я по вечерам тупо глядел в одну точку поверх расстилавшихся под моим окном крыш, не догадывались о моем страхе перед завтрашним днем, настолько сильном, что иногда я мечтал о том, чтобы время остановилось. Никому и в голову не приходило, что я лгал и себе и другим. Никто не подозревал, как часто менялось мое настроение. Очередной прилив самоуверенности взбадривал меня, и я мог произвести на Идена впечатление человека, твердо стоящего на своем решении. Но через несколько часов моя решимость испарялась, и я всю ночь терзался сомнениями. Так продолжалось несколько недель. Если бы не врожденное жизнелюбие и острый язык, все бы давно уже догадались, что со мной происходит. Но мне удавалось скрывать свою унизительную нерешительность, я всячески изворачивался, отчаянно выискивая любой предлог, лишь бы не сделать того шага, после которого отступление станет уже невозможным. Никто понятия не имел о том, сколько раз я уже готов был послать чек и не отсылал, чтобы еще день чувствовать себя в безопасности. Наконец в пятницу я заставил себя подписать заявление и чек. В порыве восторга я рассказал тете Милли, отцу, Джорджу, Мартино и всем остальным, что «пустился в дальнее плавание» и бесстрашно гляжу вперед. Но в субботу ночью письмо все еще лежало на комоде, тускло поблескивая при свете лампочки.

Отослал я его только в понедельник.

ЧАСТЬ 3

ПРОЩАЙ, ПОРА НЕВИННОСТИ

Глава 18

ПРОГУЛКИ В ОДИНОЧЕСТВЕ

Первая встреча с Шейлой почему-то не запомнилась мне. Зато я отчетливо помню, как впервые увидел ее, когда мы с Джеком шли по Лондонской дороге и Шейла помахала нам из машины рукой. Помню я и то, что, еще ни разу не видев ее, уже знал ее имя. Но воспоминание о той минуте, когда мы с ней впервые заговорили, исчезло безвозвратно, и сколько я ни пытался воскресить его в памяти, мне это так и не удалось.

По-видимому, знакомство наше состоялось летом 1925 года, когда обоим нам было под двадцать лет. Зимой я слышал, что Шейла уехала за границу: по словам одних — чтобы приобрести светский лоск, по словам других — чтобы подправить здоровье. В нашем кружке имя ее больше не упоминалось. Даже Джек забыл о ней и с пафосом коммивояжера убеждал себя и своих слушателей в несравненных прелестях других девушек. Это была первая зима моего «дальнего плавания», когда я, чтобы отогнать сомнения, целые ночи просиживал над учебниками. Дни я проводил в канцелярии, вечера — с Джорджем или в кружке, а ночи — в своей холодной комнате, за рабочим столом, закутав, как средневековый студент, ноги одеялом, чтобы сэкономить несколько шиллингов на топливе. Иногда часа в два или в три ночи, прежде чем лечь в постель, я выходил на улицу, чтобы согреть ходьбой застывшие ноги.