Лики времени - Людмила Уварова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они прошли несколько шагов вперед.
— Как я понимаю, ты сейчас идти не можешь?
Она кивнула.
— Угадал. Он просит, чтобы я побыла с ним.
— Чем ты ему сумеешь помочь?
— Ничем, конечно. Просто посижу рядом, и все.
— Хорошо. Тогда можно прийти к тебе вечером?
— Можно, конечно, только не знаю, когда буду дома.
— Скажем, часов в восемь. Мне необходимо поговорить с тобой.
— О чем? — спросила она, он ответил:
— Об одном важном деле.
Она не спросила, о каком деле и почему он считает его важным, но ему подумалось, она поняла все, что следует понять. Недаром он считал, у нее на редкость зоркое сердце, именно зоркое, иначе не скажешь.
Она вынула ключи из кармана халата.
— Возьми на всякий случай, если я задержусь.
— Сумею открыть? — спросил он.
— Сумеешь, замок простой, все-таки, — предупредила она, — полагаю, буду дома к девяти, наверное, не раньше…
* * *Она была тогда студенткой третьего мединститута. Училась на втором курсе, получала повышенную стипендию, отец говорил: «У нас в семье будет свой врач, можно болеть спокойно…»
Он гордился дочерью, ее усидчивостью, разносторонними способностями, кроме того, что отлично училась, она пела, играла на гитаре, знала множество стихов наизусть, участвовала в студенческой самодеятельности. Многие советовали: бросай институт, подавай документы в театральное, ведь играешь не хуже профессиональной актрисы…
Она не соглашалась, это все несерьезно, быть врачом — вот самое серьезное, самое важное на свете дело…
С Хмелевским она познакомилась в троллейбусе, ехала из института в кинотеатр «Художественный», что на Арбатской площади. Договорилась с Костей Широковым пойти на «Большой вальс». Костя жил с нею в одном доме, на Шаболовке, вместе ходили в одну и ту же школу, только в разные классы, окончив школу в одно и то же время, сдавали экзамены, Клава в медицинский, Костя в станкостроительный.
Клава знала: Костя любит ее, любит давно и, как он сам говорил, прочно, на всю жизнь.
«Люблю ли я его? — спрашивала она себя и сама же отвечала: — С ним легко…»
Все было определенно в их жизни, Клавины родители привыкли к Косте, любили его, отец говорил: «За ним будешь, как за каменной стеной…»
Мама частенько строила планы: «Будете жить вместе с нами, мы не вечные, помрем, вам останется вся квартира…»
«Только не умирай, мамочка, — говорила она. — Живите с папой вечно!»
Мама смеялась, она была хохотушка, постоянно смеялась, много и охотно шутила. Все, кто знал маму, любили ее, и она относилась доброжелательно и открыто решительно ко всем. Теперь о ней сказали бы: «Контактна и коммуникабельна».
Мама хорошо пела. У них было старенькое пианино, которое маме досталось от тетки, некогда актрисы в театре Зимина, тетка научила ее подбирать по слуху любой мотив. Мама садилась за пианино, начинала петь тонким и чистым голосом какой-нибудь цыганский романс или старинную русскую песню из репертуара покойной тетки.
Особенно мама любила романс «Сегодня, завтра и вчера».
Прощай, мой друг, прощай навек,Проститься нам пришла пора,Пусть побегут за днями дни —Сегодня, завтра и вчера.
Когда Клава была маленькой и мама пела при ней, Клаве представлялись эти «сегодня, завтра и вчера» юркими, пронырливыми созданиями, похожими на кузнечиков, прыгающих друг за дружкой в траве…
А еще мама пела романс, от которого Клаве хотелось плакать:
В жизни все неверно и капризно,Дни летят, ничто их не вернет,Нынче праздник, завтра будет тризна,Незаметно старость подойдет.
И припев:
Эй, друг, гитара,Что звенишь несмело,Еще не время плакать надо мной!Пусть жизнь прошла,Все пролетело,Осталась песня, песня в час ночной…
Грустные слова, от которых наворачивались слезы, мама выводила своим тонким голосом, глаза ее весело щурились, маленький рот улыбался. Трудно было бы представить себе ее печальной или хотя бы просто задумчивой. Пожалуй, единственный раз мамино лицо казалось застывшим в невеселой задумчивости, тогда, когда она лежала в гробу; умерла мама внезапно, еще утром, провожая мужа, Клавиного отца, на работу, она попросила его не задерживаться, потому что задумала лепить пельмени, а они, как известно, не любят долго париться в воде.
«Ладно, — пообещал Клавин отец. — Приду вовремя, не беспокойся».
«Жду», — сказала мама, стоя у окна, помахала ему по привычке, так уж у них было заведено. А ночью ее не стало.
Но это все случилось позднее, в тот раз Клава еще чувствовала себя счастливой, прочно защищенной от любой напасти своим домом, родителями и даже Костей…
Хмелевский в троллейбусе сел рядом с нею, она не поворачивала головы, безошибочно чувствуя его взгляд. Он не сводил с нее глаз, она хотела было встать и выйти, но тут он спросил:
— Простите, вас зовут не Ирина?
— Нет, — ответила она. — Не Ирина.
— А как же, если не секрет?
Она обернулась, решив отрезать нахала как следует, и вдруг увидела на редкость красивого, привлекательного человека.
Хотела просто молча встать и выйти из троллейбуса и — не смогла.
Вот так оно все и началось. С того дня Клава стала избегать Костю. Поначалу он ничего не понимал, приходил к ней, как обычно, вечерами, подолгу сидел с ее мамой, мама говорила: «Наверное, после занятий она осталась на драмкружок…»
Для мамы давно уже все стало ясно, только она не хотела вмешиваться, правда, как-то сказала Клаве:
— Как же так можно? Подумай, каково Косте…
Клава отмолчалась, а мама продолжала:
— До чего же мне его жаль, беднягу…
Она и в самом деле жалела его, когда он приходил, старалась накормить его повкуснее, расспрашивала, какой учится, иногда просила:
— Проверь проводку, что-то у нас выключатель в коридоре искрит.
Или:
— Почему-то из крана на кухне вода все время капает, погляди, что там такое…
Или просила починить давно и прочно заглохший пылесос.
Не так уж для этого был необходим Костя, Клавин отец, технолог машиностроительного завода, был сам мастер на все руки, ему все казалось под силу, но маме хотелось, чтобы Костя ощутил себя нужным для их семьи. Костя охотно менял проводку, ставил другую прокладку в кране, чинил пылесос, который вдруг начинал с неутихающей силой глотать пыль и мусор.
Клава являлась домой поздно, иной раз тогда, когда родители уже спали. Крадучись проходила в свою комнату, долго не могла заснуть, вновь и вновь вспоминая о том, с кем только что рассталась.
Людей, подобных Хмелевскому, ей еще никогда не приходилось встречать, поистине уникальная личность. Во всяком случае, непохожая ни на кого другого.
Ее поражала его абсолютная откровенность решительно во всем, прежде всего то, что относился к самому себе совершенно объективно и беспристрастно.
— Я — человек одноминутных импульсов, — признавался он подчас.
— Это хорошо или плохо? — спрашивала она.
— Не знаю, скорее, наверно, плохо, но принимай меня таким, какой я есть, другим уже не стану…
И она принимала его именно таким, какой он есть.
Он говорил:
— Моя вторая профессия — человековедение.
Должно быть, так оно и было на самом деле. Он пытливо, вдумчиво вглядывался во всех, с кем приходилось встречаться, умел навести на открытый, без единой утайки разговор, умел заставить кого угодно раскрыть ему душу.
Сознавал свое обаяние, способность расположить к себе каждого, утверждал:
— Для меня нет загадочных людей. Все двуногие достойны только одного — презрения…
Впрочем, тут же опровергал самого себя:
— Кроме тебя. Ты — единственная, неповторимая, исключительная!
Забрасывал ее словами, одно другого краше, цветистей, и она, обычно с иронией относившаяся ко всякого рода комплиментам и преувеличениям, впитывала каждое его слово, подобно земле, глотающей капли дождя в засуху.
Человековедение — наука, подразумевающая широкий охват явлений. Он не только изучал людей, не только стремился вызвать каждого на откровенность, умел подметить самое обидное, смешное, или то, что предпочитали скрывать, потом с непревзойденным наслаждением пародировал тех, с кем, казалось, связан самыми крепкими дружескими связями.
Как-то сказал Клаве:
— У меня была очень умная мама. А я был непослушный малый, ничего нельзя было со мною поделать. Мама поучала меня: «Не перечь, не противься, не старайся доказать каждому, что ты выше его на голову, напротив, старайся как пчела взять от каждого человека то, что для тебя выгодно и необходимо, только так…»
— А ты что же? — спрашивала Клава.
Он смеялся.
