Путь длиной в сто шагов - Ричард Мораис

– Обещайте, – прохрипела она слабым голосом, все еще глядя прямо перед собой сквозь щель между одеялами. – Обещайте, что Гассан перейдет работать ко мне.

Лицо отца потемнело от этого очередного свидетельства ее упрямства. Он опять готов был сорваться. Но на руках у него сидела маленькая Зейнаб, его совесть.

Папа глубоко вздохнул.

– Что думаешь, Гассан? Хочешь учиться французской кухне? Хочешь работать у этой женщины?

– Хочу. Больше всего на свете.

Он был в самом буквальном смысле поражен тем, с какой готовностью и пылкостью я ему ответил, тем, что моими устами с ним в тот миг, несомненно, говорила сама судьба. Несколько мгновений он мог только пристально смотреть на булыжники у него под ногами, крепко держа маленькую Зейнаб, словно обращаясь к ней в поисках силы. Потом он поднял голову. Он был хороший человек, мой папа.

– Даю вам слово, мадам Маллори! Гассан, ты пойдешь работать на кухню «Плакучей ивы».

Радость, которую я испытал тогда, была сродни взрыву сливочного крема, который ощущаешь, откусывая от пирожного religieuse[22]. Однако на губах Маллори не было надменной улыбки победительницы; выражение ее лица было смиренно, оно говорило об облегчении, безыскусной благодарности и о том, что мадам Маллори понимает, какую жертву пришлось тем самым принести отцу. И, я думаю, папа это оценил, потому что он встал перед ней, пошире расставив ноги для равновесия, и протянул ей руки.

Я хорошо, так хорошо помню, как она взялась за папины руки и папа помог ей встать. И как моя хозяйка медленно, со скрипом, поднялась со своего стула.

И вот на следующий день тетя и Мехтаб помогли мне собрать вещи, и я перебрался через улицу. Множество чувств теснилось в моей душе, пока я совершал это путешествие длиною в сто футов. С дешевым чемоданчиком в руке перешел я с одной стороны люмьерского бульвара на другую. Я видел перед собой иву, словно припорошенную сахарной пудрой, окна в свинцовых переплетах, кружевные занавески – всю эту элегантную гостиницу, где даже покривившиеся деревянные ступени дышали памятью о прошлом Франции. И там, на каменных ступенях «Плакучей ивы», в белых фартуках, стояли молча мадам Маллори и добрый мсье Леблан, пожилая пара, с распростертыми объятиями ожидавшая своего вновь обретенного приемного сына.

Я шел к ним, к моему новому дому. Мне предстояло долго учиться и много работать. За спиной у меня оставался мой мир: маленькая Зейнаб и бабушка со слезящимися глазами, морской лещ тикка и пиво «Кингфишер», завывания Харихарана, горячие котлы, плюющиеся маслом, горох, имбирь и чили.

Когда я проходил мимо папы, провожавшего меня, как водится, у железных ворот, я увидел, что он, не скрываясь, плачет и вытирает свое искаженное горем лицо белым носовым платком. И я помню, как будто это было вчера, что он сказал мне, когда я уходил:

– Помни, милый мальчик, ты Хаджи. Всегда помни. Хаджи.

Это было такое короткое путешествие в пересчете на футы, но я чувствовал себя так, будто прошел пешком от края до края всю вселенную и путь мне освещали Альпы.

Глава двенадцатая

Моя комната в «Плакучей иве» находилась под самой крышей, дальше по узкому коридору от помещений, где жила мадам Маллори. Зимой в моей монашеской келье было ужасно холодно, летом – нестерпимо жарко и душно. Туалет находился этажом ниже в конце коридора.

В тот день, когда я перебрался в «Плакучую иву», я впервые оказался в мансарде, которой суждено было на несколько лет стать моим домом. Здесь пахло стариками и когда-то давно разбрызганным инсектицидом. Там было распятие с костлявым Христом, раны которого кровоточили; изможденная фигура висела рядом с маленьким зеркалом прямо над моей кроватью. Темный деревянный платяной шкаф с двумя старинными кедровыми плечиками внутри, казалось, сердито смотрел на меня из угла напротив моей узкой кровати. Тут едва можно было повернуться. Высоко расположенное окошко выходило на украшенную фронтонами крышу, но от этого помещение не делалось менее тесным.

Я поставил чемодан на пол. Что я наделал?

Готов признать, что в этой суровой комнате, такой католической, совершенно непохожей на те, в которых рос я, я здорово струхнул, и какой-то истерический голосок в моей голове уговаривал меня броситься обратно, в мою веселую, безопасную и уютную спальню в «Мумбайском доме».

Однако тут я заметил на прикроватном столике толстую книгу и подошел взглянуть на нее. Это был солидный том с пожелтевшими страницами и подробными иллюстрациями, изображающими схемы разделки всевозможных туш, от говяжьих до кроличьих.

Из книги выпал заложенный между страниц незапечатанный конверт.

В коротком письме, которое мадам Маллори написала от руки, она официально приветствовала меня под крышей «Плакучей ивы» и сообщала своим старомодным почерком, насколько сильно она желала, чтобы я поступил к ней в ученики. Она велела мне трудиться прилежно и усвоить как можно больше за те годы, что мне предстоит здесь провести. А начать наше предприятие следует с внимательнейшего изучения лионской разделки.

Ее письмо было написано именно так, как надо. И мужественный голос внутри меня сурово сказал: «Не дури, чтоб тебя, и берись за дело!» Я дождался, когда мадам Маллори и Леблан уйдут к себе, и надежно запер дверь. Убедившись, что мне не помешают, я встал на кровать и снял пугающее распятие, а потом спрятал в глубине шкафа, чтобы его не было видно. Потом наконец распаковал вещи.

В начале моего ученичества мне часто снился сон, который теперь кажется мне весьма символичным. В этом сне я шел мимо моря или океана, и вдруг страшная первобытная рыба выныривала из глубины, круглая, плоская, с крупной головой, и выползала на берег с помощью плавников, как будто это были примитивные конечности, с величайшим усилием выталкивая себя из воды на сушу. И там, измученная этим поистине геркулесовым усилием, она отдыхала – хвостом находясь еще в воде, а головой уже на сухом песке. Жабры ее раскрывались и закрывались, как мехи, она была потрясена своим новым земноводным состоянием, пыхтела и задыхалась, находясь одновременно в двух стихиях, таких разных.

Тогда, по правде говоря, мне некогда было раздумывать о своих снах, как и об убранстве своей спальни, потому что начиная с первого же дня я заходил в эту комнату только с тем, чтобы упасть на постель и вырубиться.

Мой будильник звонил каждое утро в 5.40. Через двадцать минут я завтракал с мадам Маллори в ее квартирке в мансарде. Засыпая меня вопросами о том, что я изучил за последние двадцать четыре часа, мадам Маллори использовала эти утренние беседы для того, чтобы подготовить меня в теории к практическим занятиям, к которым мне предстояло приступить в тот день внизу, на кухне.

Когда допрос заканчивался, мы тут же шли на рынок продолжать мое обучение там, а потом возвращались с покупками в гостиницу, где уже начиналась настоящая работа. За первые полгода моего ученичества мадам Маллори провела меня поочередно по всем ступеням, от самой простой работы до самой квалифицированной. Вначале я только мыл посуду и пол, чистил овощи. В следующем месяце я прислуживал в ресторане, поднося хлеб, в униформе и белых хлопковых перчатках; мне велели пристально следить за выверенными движениями официантов – настоящим балетом, разворачивающимся передо мной. Когда посетителей не было, мне иногда приказывали накрывать на столы. Мадам Маллори лично ходила за мной от столика к столику и осуждающе цокала языком, когда я укладывал какую-нибудь серебряную ложечку не строго параллельно строю остального серебра.

Не раньше чем я освоился со всем этим, меня отправили обратно на кухню. Теперь я целыми днями ощипывал и потрошил диких голубей, перепелок и фазанов, часами напролет, пока у меня не начинали отваливаться руки. Шеф-повар Жан Пьер постоянно рявкал на меня, и к концу дня я едва мог стоять. Спина у меня совершенно деревенела. Потом меня перевели к мсье Леблану, за стойку при входе. Я принимал заказы и учился, как правильно рассаживать посетителей в обеденном зале, а также усваивал тонкую дипломатию – как не обижать постоянных клиентов.

Однако к готовке меня пока не допускали.

Так я работал каждый день до половины четвертого, когда нам предоставляли перерыв между утренней и вечерней сменой и я заползал в свою келью под крышей, чтобы провалиться в сон, больше напоминавший кому. К вечеру я, с затуманенными глазами, опять спускался вниз на следующий урок: в течение получаса я дегустировал вина и выслушивал лекцию о них у сомелье «Плакучей ивы», а потом до полуночи продолжал свою обычную работу. На следующее утро будильник неумолимо звонил в те же 5.40, и каторга начиналась снова.

В понедельник у меня был выходной. Сил у меня хватало только на то, чтобы нетвердой походкой перейти на другую сторону бульвара, в особняк Дюфура, и рухнуть на наш старый диван.