Если копнуть поглубже - Тимоти Финдли

«Благоволить», мама.

Какая разница? Смысл один и тот же.

Быть леди.

Поучения длились бесконечно: Твоя прабабушка, Ора Ли Терри, не пролила ни капли воды ни на лицо, ни на волосы. Ни единой капли. Только кремы для лица, специальная пудра и щетка для волос. И до последнего дня жизни у нее были самая красивая кожа и волосы, какие я только видела. А ногти! Она ни разу не обращалась к маникюрше, но ее ногти всегда были отполированы, с блестящими лунками и овальными краями. И это при том, что она возилась в земле со своим трехлетним братом, выкапывая зарытое в саду семейное серебро, до замужества драила полы, портила руки кислотами и кипятком и питалась бог знает какими несъедобными и непригодными для желудка засохшими об резками свинины. А свои красивые наряды отбивала о камень в реке, чтобы они были чистыми. Она — всем нам урок. Дожила до шестидесятых годов и умерла в сто пять лет.

Да, Джейн помнила: урок, и очень трудный.

Она уважала, но никогда не любила свою прабабушку Терри. Хотя их знакомство было недолгим, влияние прабабушки оказалось неизгладимым — следовать нашей линии. Но ее снобистские и расистские воззрения были несносны.

Красивые руки и ноги. Ну и что?

К чему они? И какой от них прок?

А разум?..

Она всегда сникала в молчании от одной мысли о себе прежней. В конце концов, не было бы Оры Ли Терри, не родилась бы она, Джейн. Хотя, возможно, это лишь детское оправдание немой покорности. Так или иначе, но Джейн понимала, что без Оры Ли родилась бы в безвестном роду изгоев.

Она вздохнула: Господи, какой груз нам приходится нести.

— Да не хочу я быть леди, — произнесла Джейн вслух. — И никогда не хотела. Пошло оно подальше, это благородство, мама. И ты туда же.

Она допила вино, отставила стакан и засунула ноги под одеяло.

И в этот момент услышала, как к дому подъехал «лексус».

— Меня здесь нет, — пробормотала она.

И выключила свет.

Но тем не менее — перед тем как заснуть — отметила, что Гриффин вернулся в пятнадцать минут шестого.

Вторник, 14 июля 1998 г.

Грифф стоял у распахнутой, словно бы дающей путь к отступлению, дверцы машины и смотрел на оставленный для него зажженным свет в кухне. Он понимал, что должен идти в дом, но очень этого не хотел. И, тихо прикрыв дверцу, повернул на задний двор.

На небе все еще мерцали звезды, однако луна уже ушла за горизонт. Ноги промокли от росы. Грифф знал, что вороны на своем месте: наверное, следят, наверное, напуганы.

— Все в порядке, — прошептал он. — Я вам ничего не сделаю.

Знакомый запах — и все вечера детства под звездами…

Спальные мешки в походах, перевернутые каноэ на берегу, гребки сняты с уключин. Никогда не оставляй гребки там, где до них могут добраться бобры и дикобразы. И поэтому каноэ со всей поклажей затаскивали куда-нибудь повыше — например, перекинув веревку через подходящую ветку.

Что вы из кожи вон лезете? Вся эта чушь про бобров и дикобразов — просто старые бредни.

Кто это сказал?

Ральфи Редлиц. Мистер Всезнайка.

Тогда им было по двенадцать.

А про бобров и дикобразов они узнали от отца Гриффина. Зверушкам нравятся следы соли, которые оставляют ваши руки, говорил он. Все животные любят соль, но у мистера Бобра такие зубы, что он может навредить больше любого ночного бродяги. Другие звери просто слизывают соль, а бобер — выгрызает. И дикобраз тоже.

Грифф состроил в темноте гримасу. Слова имеют обыкновение нападать на человека разом:

Бобр.

Лизать.

Есть.

Грифф засунул замерзшие руки в карманы. Ноги тоже замерзли. И нос.

Кому какое дело! Нравится здесь стоять и стою — одна нога в настоящем, другая в прошлом, когда я чувствовал себя в безопасности.

В безопасности?

Именно. Как в своем доме. Мамина поговорка.

Он, и его сестра Миган, и его брат Аллун — все дома и все в безопасности.

Аллун.

«А» только в начале, а в конце — нет. Это Аллун сообщил ему другое значение слова «бобр» — бородач. В тринадцать лет у Ала ломался голос, отовсюду перли волосы, и он потел, потел, постоянно потел и все время стоял под душем — в ужасе от того, как вонял. Или думал, что вонял.

Холодный душ очень полезен.

Это сказал отец.

У Мегги была мама. У нас — отец. И всем было хорошо.

Деньги, Сент-Эндрю, большой дом в Роуздейле, коттедж в Мускоке.

Я на вбрасывании шайбы, я во время заплыва на пять миль, я — член школьного комитета, я — староста школы. Я в восемнадцать лет покоритель женских сердец.

Звезды дрогнули и поплыли.

Или это бежали облака?

Что-то изменилось над его головой. Растеклось и затуманилось.

Раздалось хлопанье крыльев.

Одна из ворон снялась с орехового дерева.

Должно быть, скоро рассвет.

О господи, что я наделал? Наделал с собой и со всем, чем обладал и что любил?

Грифф посмотрел на дом.

Спит, как и его обитатели.

Никто меня не ждет, подумал он. А как бы я хотел, чтобы ждали. Как бы хотел, чтобы в доме не спали.

Соска, вот ты кто.

Э, нет, ничего такого я не делал. И никогда не стану.

Это слово Грифф считал самым оскорбительным ругательством.

В школе «соска» было уничижительным прозвищем: тот, кто однажды его заработал, уже не смел надеяться вновь обрести уважение товарищей. Во всяком случае, до тех пор, пока не покидал Сент-Эндрю. Во взрослом мире такие шли по своей стезе сознательно — возвышаясь над ярлыками и даже с готовностью их принимая. Обретали гордость геев и добивались творческих успехов, хотя остальной мир считал их не способными на это. Теперь они жили в более терпимом мире. Или, по крайней мере, в мире, который прикидывался терпимым. Больше безопасности. Безопасность таких, как они, — в их количестве.

Гриффина не воротило от гомосексуалистов. В его профессии они попадались сплошь и рядом. Просто он не хотел сам становиться одним из них — вот и все. Слава богу, я не такой.

И все же…

Что, «все же»?

Ну…

— Я этого не делал, — произнес он вслух, словно оправдываясь перед звездами, ореховым деревом и воронами. — Я этого не делал. Только позволил другому. Большая разница.

Неужели?

Да!

На кухне миссис Арнпрайр загорелся свет.

Господи!

Сколько сейчас времени?

Он не мог рассмотреть циферблат.

Иди домой.

Сейчас.

Домой!

Иду.

Немедленно!

Он повернул к веранде.

Достал ключи.

С тех пор как убили ту женщину, Миллер, все двери с наступлением темноты запирались.

Грифф в последний раз посмотрел на небо.

На востоке начинало светлеть. В самом деле, пора домой.

Дай бог, чтобы миссис Арнпрайр не засекла, как он вернулся под утро. Иначе разнесет по всему городу.

— Спокойной ночи, — попрощался он, словно так и полагалось. А может, полагалось на самом деле? Попрощаться с кем-то — или чем-то, кто делил с ним последние мгновения уходящей тьмы.

Джейн оставила в ванной свет. Грифф разулся на пороге дома и теперь двигался совершенно бесшумно.

Ему понадобилось помочиться.

Помочиться? Разве теперь не говорят «пописать»?

Он поставил ботинки в раковину. Они промокли и казались на ощупь холодными. А когда поднял крышку унитаза и расстегнул ширинку, обнаружил, что его пенис съежился и тоже был холодным.

Грифф уже вымылся в «Пайнвуде». Еще отец советовал ему мыться с мылом после каждого полового контакта. Так он называл секс — «контакт».

Поэтому Грифф не стал принимать душ. И воду в унитазе не спустил. Он слишком устал и не хотел разбудить Джейн или Уилла. Или Редьярда. Особенно Редьярда, чтобы тот от радости не стал прыгать на него.

Выключив свет, он прошел в спальню, бросил одежду на ближайший стул и, радуясь хотя бы такому убежищу, забрался под одеяло.

Сначала лежал на спине. Окостеневший.

Джейн спала. Но ему захотелось ее разбудить. Чтобы кто-нибудь его выслушал — понял. Разделил торжество победы.

Он бы ей сказал: «Я этого не делал, Джейн. Только позволил другому. И все».

Соска.

Грифф повернулся на бок — спиной к жене.

А через двадцать секунд, потеревшись щекой о подушку, понял, что плачет.

Не надо, говорил он себе. Пожалуйста, не надо. Это…

Что — это?

Грифф улыбнулся.

Я собирался сказать: «не по-мужски», объяснил он кому-то внутри себя. Но это не слишком подходящее выражение. Поразмышляю об этом утром. Да, утром. Что ни говори… завтра будет новый день.