За точкой невозврата. Вечер Победы - Александр Борисович Михайловский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь заботиться о фигуре уже было ни к чему, поэтому я съедала все то, что приносили, грустно подсмеиваясь над собой. Щечки мои, кажется, уже снова заметно округлились, что так нравилось моему «электорату». И вообще, физически я чувствовала себя прекрасно, про себя с иронией называя свое заключение «курортом». Не было никакого смысла изображать замученную узницу. Кому теперь нужен этот спектакль?
Выводили меня и на прогулку. Причем в одиночестве. Никто со мной при этом не разговаривал, впрочем, я и не искала общения. На допросы меня также не вызывали.
И эта двухнедельная неопределенность, несмотря на отсутствие какой-либо угрозы, меня изрядно беспокоила. Сколько это еще будет продолжаться? Чего они хотят добиться от меня? А в том, что им от меня что-то нужно, я не сомневалась – недаром они не отдали меня в лапы Лукашенко… Но что именно? Моих далеко не гениальных мозгов явно не хватало для того, чтобы строить хоть какие-то предположения.
Я догадывалась, что, возможно, меня, как это у них называется, «маринуют». Доводят до той кондиции, чтобы я согласилась на что-то… А я… я уже была на все согласна. Лишь бы не Минск, лишь бы не смертная казнь. О чем бы они ни попросили, я это сделаю. Я – послушная девочка… Вся моя жизнь – это следование по указке других, более сильных и влиятельных.
Однако эти надежды сменялись периодами уныния, когда все рисовалось мне в мрачных тонах. А что если они просто решили меня здесь «сгноить»? И это такое изощренное издевательство?
Морально я готовила себя к этому. Но все во мне противилось мысли о том, что я больше не увижу белого света, не обниму своих детей. Я всегда боролась за пресловутую «свободу», но оказалось, что для счастья человеку надо так мало… Разве мы плохо жили? Но проклятый перфекционизм и глупое тщеславие затмили мне разум. Я была уверена, что ничего подобного нынешнему положению со мной никогда не случится – это просто не могло прийти мне в голову. Мне в уши лили сладкие речи, улыбались, воодушевляли, внушали мне, что я королева и обладаю каким-то влиянием. И я им верила… Я не видела истинный облик этих людей… А он вот такой – как у тех арестантов, что сидят со мной по соседству. Но ведь я не такая! Я просто глупая баба! Конечно, за глупость тоже надо платить. Но это единственное мое прегрешение. Я не имею ничего общего с этими людьми! Они мне отвратительны. О, если бы я могла надеяться когда-нибудь выйти из этих мрачных застенков! Я бы научилась готовить котлеты… Я бы сама варила борщи… Я готова жить скромно и незаметно, лишь бы быть на свободе, со своими детьми! А муж… Странно, но я ничего к нему уже не чувствую. Он стал каким-то ненастоящим для меня. Я влюбилась в него когда-то, но все то, чем он меня увлек тогда, оказалось пшиком. Он был самонадеян и нагл, и меня заразил этим же, и обрек на беду. На самом деле я не хотела бы его больше видеть…
И вот сегодня меня наконец вызвали на допрос. Очевидно, ОНИ сочли, что я достаточно созрела для этого. С трудом сдерживая волнение, я в сопровождении суровых конвоиров отправилась туда, где должна была решиться моя судьба… По привычке я подумала о том, хорошо ли я выгляжу, но тут же мне поняла всю нелепость столь суетных забот. Им плевать на мой вид. Я для них – лишь материал, с которым предстоит работать. И уж точно не стоит рассчитывать на улыбки, рукопожатия и обнимашки. В этом Новом Мире я отныне нерукопожатная персона.
В кабинете, куда меня завели, висел портрет Дзержинского. Я поежилась при взгляде на него – слава «Железного Феликса» дожила до наших дней, и, наверное, будет жить в веках.
Офицеров контрразведки было двое. Один, в форме российского образца, назвавшийся полковником Семенцовым, был высоким и широкоплечим мужчиной. Второй, одетый в униформу Красной Армии, представился подполковником Голышевым – он был невысок, коренаст и брит наголо, так что голова сверкала будто бильярдный шар. Вроде, на первый взгляд, эти оба ничуть не походили друг на друга, но если присмотреться… если присмотреться, то они имели очень много общего, словно два брата-близнеца. А Дзержинский был третьим, старшим братом – казалось, он с внимательным одобрением следит за тем, чтобы его заветы исполнялись.
– Ну что, Светлана Георгиевна, – начал полковник Семенцов, оглядывая меня с ног до головы, будто сканируя, – как, нравится вам ваше положение?
Говорил он добродушным тоном, но глаза его были холодны и проницательны; казалось, он знает мои мысли наперед.
– Нет, – ответила я, опустив взгляд, – мое положение мне не нравится, но, как я понимаю, у меня нет возможности его изменить.
– Почему же, – хмыкнул подполковник Голышев и даже улыбнулся, – такая возможность у вас есть…
Его слова заставили меня вздрогнуть. Я внимательно вглядывалась в лица этих двоих, пытаясь понять, не шутят ли они, и, наверное, они увидели в моем взгляде безумную надежду.
Кажется, они быстро переглянулись между собой, после чего подполковник Голышев продолжил:
– Дело в том, Светлана Георгиевна, что мы знаем про вас все, что вы знаете о себе сами, плюс, по долгу службы, то, о чем наивная деревенская простушка вроде вас обычно даже не догадывается.
Это была такая точная характеристика моей сущности, что я чуть не разрыдалась от унижения. Наивная деревенская простушка… Вот кто я. И пора это уже признать наконец. Мне все равно уже больше не блистать с европейских трибун. Хватит в моей жизни лицедейства… Да пусть они хоть кем меня назовут – это будет правда… Да, правда – и поэтому мне от этих сказанных ими слов стало даже как-то легче: я поняла, что во мне не подозревают то, чем я не являюсь. К тому же в их тоне я не услышала никакой насмешливой снисходительности или издевки… Они как будто даже жалели меня за то, что я такая дурочка.
Они молчали и словно ждали от меня чего-то.
– И… что же я
