Фавориты Фортуны - Колин Маккалоу

Бросив вслед Карбону презрительный взгляд, Цезарь решил, что услышал самый важный разговор, который только мог иметь место на этом пиршестве. Он скинул сандалии, подобрал их и тихо удалился.

Луций Декумий, притаившийся в углу вестибюля, появился возле Цезаря, едва тот возник на пороге. В руках он держал более полезную одежду — удобные сапоги, плащ с капюшоном, шерстяные штаны. Прочь регалии! За спиной Луция Декумия маячил жуткий персонаж, который принял все эти apex, laena и деревянные сандалии и сунул их в кожаный мешок, стянутый ремнем.

— Что, вернулся из Бовилл, Бургунд? — спросил Цезарь, ахнув от холода.

— Да, Цезарь.

— И как дела? У Кардиксы все в порядке?

— У меня еще один сын.

Луций Декумий хихикнул:

— Я говорил тебе! К тому времени, как ты станешь консулом, он снабдит тебя телохранителями!

— Я никогда не буду консулом, — отозвался Цезарь и посмотрел в окутанный тьмой конец Эмилиевой базилики, с трудом сглотнув подступивший к горлу комок.

— Ерунда! Конечно, будешь! — сказал Луций Декумий и протянул свои одетые в рукавицы руки, сжав лицо Цезаря. — А теперь бросай унылую компанию! В мире нет ничего, что остановит тебя, если ты что-то замыслил, слышишь? — Он нетерпеливо накинулся на Бургунда: — Давай, германская глыба! Расчищай дорогу для хозяина!

Зима стояла суровая, и казалось, ей не предвидится конца. После нескольких лет пребывания Сцеволы великим понтификом сезоны строго соответствовали календарю. Он, как и Метелл Далматик, считал, что даты и сезоны должны совпадать, хотя великий понтифик Гней Домиций Агенобарб, который занимал эту должность в период между ними, позволял календарю опережать праздники — календарь был на десять дней короче солнечного года, — потому что понтифик, по его словам, презирал эллинские привычки к мелочной точности.

Но в марте снег все-таки стал таять, и Италия начала верить, что тепло вновь вернется на сельские поля и в дома. С октября находясь в бездействии, легионы наконец зашевелились. В начале марта, преодолевая глубокие снежные заносы, Гай Норбан вышел из Капуи с шестью из восьми легионов и направился на соединение с Карбоном, вернувшимся в Аримин. Он миновал лагерь Суллы, который его проигнорировал. По Латинской, а потом по Фламиниевой дороге Норбан мог двигаться невзирая на снег, и вскоре он достиг Аримина. Объединенные силы Норбана и Карбона достигли тридцати легионов и нескольких тысяч кавалерии — тяжелое бремя для Рима и Галлии, вынужденных кормить их всех.

Но прежде чем отправиться в Аримин, Карбон решил свою самую неотложную проблему: где взять денег для всей этой армии? Вероятно, выплавленное золото и серебро из сгоревшего храма Юпитера Величайшего, хранимое в слитках в казне, подсказало ему идею, ибо он начал с того, что забрал эти слитки, оставив вместо них расписку, что Рим должен своему Великому Богу столько-то талантов золота и столько-то талантов серебра. Большое количество римских храмов были богаты, и поскольку религия являлась частью государственной политики и управлялась государством, Карбон и Марий-младший взяли на себя смелость одолжить деньги, хранимые в храмах Рима. Теоретически это не был неконституционный акт, но на практике выглядело чудовищно. Финансовые кризисы никогда не решались таким способом. А вот теперь из храмовых хранилищ выносили монеты — ящик за ящиком. При рождении каждого римского гражданина, безразлично мужского или женского пола, Юноне Луцине жертвовали один сестерций; один денарий — Ювенте, когда римский гражданин-юноша достигал зрелого возраста; много-много денариев дарили Меркурию, после того как удачливый торговец опускал в священный фонтан свою лавровую ветвь; один сестерций приносили Венере Либитине, когда римский гражданин умирал. Сестерции отдавали Венере Эруцине процветающие куртизанки. Все эти деньги были призваны теперь запустить военную машину Карбона. Слитки золота были изъяты. Любое золото или серебро в храме, утратившее художественное значение, переплавляли на слитки.

Заике-претору Квинту Антонию Бальбе — не из знатных Антониев — поручили чеканить новые монеты и сортировать старые. Многие могли посчитать это кощунственным, но ценность добычи ошеломляла. Карбон теперь мог оставить Мария-младшего ответственным за Рим и кампанию на юге, а сам с легким сердцем отправиться в Аримин.

Ни Сулла, ни Карбон никогда не согласились бы признать, что между ними есть нечто общее. Однако оба, независимо друг от друга, пришли к одному и тому же решению: нынешняя гражданская война не должна погубить Италию. Весь провиант, весь фураж, все затраты на войну должны быть оплачены наличными. Не будет пахотных земель, порушенных сражениями и маневрами. Страна просто не может себе позволить вторую разрушительную войну на собственной территории, особенно почти сразу после предыдущей. Это знали и Сулла, и Карбон.

Знали они и другое. В глазах простых людей война между ними не обладала ни благородной целью, ни веской причиной — в отличие от Италийской войны. Та представляла собою борьбу между италийскими племенами, которые не хотели больше зависеть от Рима, и Римом, который желал сохранить господство над полуостровом. Но в чем заключался конфликт на этот раз? Просто в том, какая политическая партия захватит власть над Римом, кто в конце концов сделается хозяином Рима. Это была борьба за власть между двумя людьми, Суллой и Карбоном, и никакая пропаганда не могла скрыть столь простого факта. Не обмануло это и население Рима и Италии. Поэтому страну нельзя подвергать экстремальной опасности, нельзя снижать уровень благосостояния римских и италийских сообществ.

Сулла занимал деньги у своих солдат, а Карбон мог занять только у богов. И в подсознании каждого маячил ужасный вопрос: когда все закончится, как выплатить долг?

Но все это никоим образом не занимало мысли Мария-младшего, сына баснословно богатого человека, не привыкшего заботиться о деньгах, будь то деньги, которые приходилось заплатить за какую-нибудь личную безделушку, или жалованье легионам. Если старый Гай Марий и рассказывал кому-либо о финансовой стороне войны, то это был Цезарь в те месяцы, когда юный родственник помогал великому полководцу оправиться после второго удара. Со своим сыном Гай Марий практически не говорил на эту тему, потому что к тому времени, когда он стал нуждаться в своем сыне, Марий-младший был уже в том возрасте, когда его больше интересовали соблазны Рима, чем собственный отец. Поэтому именно Цезарю, бывшему на девять лет младше своего кузена, выпала доля стать слушателем воспоминаний Гая Мария. И Цезарь жадно впитывал то, что впоследствии, когда он стал жрецом, оказалось даже хуже, чем бесполезным.

Когда в конце марта сошли снега, Марий-младший и его легаты двинулись из Рима в лагерь возле небольшого города Ад Пиктас по Лабиканской дороге, которая, обогнув гору Альбан, сливалась с Латинской дорогой в месте под названием Сакрипорт. Здесь, на плоской наносной равнине, с ранней зимы стояли лагерем восемь легионов добровольцев из Этрурии и Умбрии, проходя строгую и интенсивную военную подготовку — насколько позволял холод. Их центурионами были ветераны Мария — хорошие наставники. Но когда в конце марта прибыл Марий-младший, войска были еще совсем зелеными. Впрочем, Мария-младшего это не беспокоило. Он искренне верил, что самый неопытный рекрут будет драться за него так, как закаленные солдаты сражались за его отца. Он не сомневался, что остановит Суллу.

В его лагере имелись люди, которые намного лучше, чем Марий-младший, понимали чудовищность всей этой затеи. Однако никто из них не пытался открыть глаза своему консулу-командиру. Если бы их спросили, в чем причина такого молчания, каждый, вероятно, ответил бы, что при всем своем хвастовстве Марий-младший не обладает внутренней силой, чтобы понять и принять такую истину. Как лицо, являющееся лишь номинальной фигурой, чем-то вроде украшения на носу корабля, Мария-младшего надлежит холить, защищать, не огорчать.

Когда разведка донесла ему, что Сулла готовится покинуть лагерь, Марий-младший очень обрадовался. Одиннадцать из своих восемнадцати легионов почти со всей кавалерией, кроме нескольких эскадронов, Сулла послал под командованием Метелла Пия Поросенка на Адриатическое побережье в Аримин, навстречу Карбону. У Суллы осталось семь легионов, значительно меньше, чем у Мария-младшего.

— Я смогу его побить! — объявил он своему старшему легату Гнею Домицию Агенобарбу.

Женатый на старшей дочери Цинны, Агенобарб стоял за Карбона, несмотря на естественное желание взять сторону Суллы. Он очень любил свою красивую рыжеволосую жену, фактически находился у нее под каблуком и делал то, что захочет она. То обстоятельство, что большинство его близких родственников сохраняли строгий нейтралитет или ушли с Суллой, он ухитрился проигнорировать.