Дикое поле - Андрей Посняков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Понятно — расширяешь, так сказать, практику. Как там моя просьба?
— Есть один странный парнишка, — подумав, ухмыльнулся подрядчик. — У Мефодия-ювелира в слугах. Завтра пойдем, глянем.
— А чего не сегодня?
— Сегодня не выйдет никак — Мефодий на богомолье отправился, к зарецким старцам, в скиты, к завтрему только вернется, а без него никто нас на подворье не пустит. У ювелиров — у них, сам понимаешь, с этим строго.
— Понятно, — Михаил кивнул. — А чем же он такой странный, отрок тот?
— Да заговаривается, всякие небылицы плетет — подмастерья заслушиваются, уши развесив. Я через них и узнал. И… вот еще… рисунок принес… Этот отрок рисует, письму уже выучился, знать, не так глуп.
— Так где рисунок-то?
— Вона!
Евстафий с усмешкой вытащил из-за пазухи небольшой свиток желтоватой китайской бумаги, из тех, что была здесь в ходу, протянул…
Ратников едва не поперхнулся вином, увидев изображенные на листке автомобили, самолеты, небоскребы, мосты…
Ну, точно — Темкин рисунок! Господи… неужели — нашел?
— Завтра, говоришь, сходим?
— Ну, конечно, пойдем. Только не с утра — утром встречаюсь с одним мурзой. — Давай, вечером?
— Уговорились! Вечером, так вечером.
Да, Ратников сейчас ликовал! И было с чего.
В таком вот приподнятом настроении попрощался с дружком до завтра и, взгромоздясь на гнедого конька, поехал на окраину — к юрте ростовских.
Поднявшийся ближе к обеду ветер разогнал серые облака. Выглянуло небритое солнышко, облизнулось, сплюнуло да и закатилось себе обратно за облако — хрен вам, еще не весна, еще и зимы-то толком не было!
И, тем не менее, даже такое — в золотисто-желтых прожилках облачности — небо сияло, сверкало, переливалось речным жемчугом, и оттого, от сверкающей красоты этой на душе у Михаила было сейчас хорошо и приятно.
Нужное место Ратников обнаружил самостоятельно, ни у кого не спрашивая — ростовские забулдыги-князья, забившись в свою вип-юрту, пьянствовали с тоски да наперебой орали тягучие длинные песни. Все больше традиционной антикочевнической тематики:
— Ай ты, гой еси, светлый Игорь-князь! А пожег бы ты да вежи половецкие…
И дальше — все вот в таком, не отличавшемся особой толерантностью, духе. Видать, даже и этих выжиг вконец достали татары.
— К кому, бачка-джан? — стоявшие у юрты стражи — воины в унылых серых кольчужках — приняли модно одетого Ратникова за татарина.
Подумав, молодой человек не стал убеждать их в обратном, а спешившись, бросил поводья коня:
— Лошадь мою привяжите. Князь Борис Василькович где?
— Там, господине, в шатре. Слышь — песню поют?
— Слышу. С утра уже нализавшись. Ладно, — Михаил швырнул воину цветную бусину. — Пойду, гляну.
— Постой, господине! — поклонившись, неожиданно возразил страж. — Охолонь-ко, а я пока доложу.
— Ин ладно, — махнул рукой Ратников. — Беги, докладывай.
— Ты не сумлевайся, господине. Я быстро, сейчас…
Воин скрылся в юрте… и тотчас же выскочил с самым недоуменным видом:
— Господине! Забыл ведь спросить, как про тя доложить-то?
— Скажи… Ибрагим-мурза! Ханский конюший боярин.
Кивнув, стражник снова скрылся в юрте:
— Так какой-то мерзавец с ханской конюшни.
— И чего этому мерзавцу надо?
— А не знаю, князюшка, не сказал.
— Ну, зови.
Поправив на голове шапку, Ратников нырнул под полог:
— Здорово, парни. Салям!
— И тебе… — Сидевшие на ворсистом ковре князья приосанились. — Тебя что, сам царь с конюшни послал? Лошадей нам обещал… давно.
— Лошадей потом сами у него спросите, — нагло усаживаясь рядом с мордастым хряком — князем Василько Ростовским, незваный гость потер руки. — В кости играете?
— Играем, — старый князь с готовностью ткнул локтем молоденького юношу, видать — сына. — Эй, Глебушко, Бориску покличь. Спит, поди, Бориска-то?
— Да спит, сволочь, что ему сделается?
— Э-э! Нешто можно так братца-то родного ругать?
— Можно, батюшка! Он вчера шапку мою Ваське Углицкому проиграл! И твой воротник, тот, бобровый.
— Воротник мой проиграл? И впрямь сволочь, креста на ем нет!
— Не, крест он потом в обрат отыграл. Может, пущай лучше спит?
— Все равно — покличь.
Пожав плечами, князь Глеб, пошатываясь, поднялся на ноги и нетвердой походкою направился к выходу. Вышел и долго с шумом мочился где-то рядом, после чего, довольно рыгнув, вернулся обратно и громко позвал:
— Борька! Спишь, что ли?
— Ну, сплю, — неожиданно спокойно отозвались откуда-то из-за перегородки. — А что ты блажишь-то? Воротник чужой пожалел?
— От народил иродов! — сокрушенно посетовал князь Василько. — Ты что же, мурзаевич, вина совсем не пьешь?
— Отчего же не пью? — Ратников усмехнулся. — С хорошими-то людьми чего же не выпить?
— От это правильно! От это по-нашему… Онфим! Офимко! Тащи еще кувшин.
Насколько мог судить Михаил, ему сейчас оказывали милость, все же он назвался мурзой, а не ханом, а принимали его — как равного: усадили рядом, угощали вот вином.
Явились наконец Глеб с Борисом — высоким одутловатым парнем, лохматым и не очень-то любезным со сна.
— Ты, что ль, мурзаевич?
— Ну, я.
— Ну, выпьем тогда.
Выпили, закусили, пошла беседа. Причем такая, от которой у Ратникова, будь он из местных, давно б завяли уши. Ничуть не стесняясь гостя, ростовские князья, как видно, продолжая начатую отнюдь не сегодня тему, взахлеб обсуждали своего сюзерена и родственника — великого князя владимирского Ярослава Всеволодыча, причем именовали его исключительно «бритоголовым чертом», видать, в память о том, как князь ездил с поклоном в Булгар.
— Бритый-то бритый, а ярлык-то у него! — закусывая, цинично хмыкнул Борис. — Да я б ради ярлыка за великий стол… я б не только башку да морду — задницу бы побрил!
— Срамник ты, Боря!
— Батюшка, у тя давно уже отжившие взгляда. Рассуждаешь, как двести лет назад. А времена-то сейчас не те уже. Скажи ему, Глеб!
— Да, батюшка, изменилось времечко-то. Сейчас честь-то не в чести, а в глубокой заднице! Вон, черт-то бритый — на коне! И сын его старшой, Олексашка, к царевичам в друзья набивается. Слышь, мурзич, ты царевича того знаешь?
— Сартака?
— Да, да, так его и зовут.
— Хороший человек. Христианин, между прочим.
— Христианин, а жен, говорят, не одну имеет!
— Ну, так у них тут можно.
— Ты чего зашел-то, мурзич? Просто так или с делом каким?
— Мимо к хану шел… дай, думаю, загляну — посмотрю, кто тут.
— А-а-а…
— Ой, забыл спросить… Ты вчера Ваське Углицкому денежку смешную проиграл?
— Что еще за денежку?
— Ну, монетку… не серебряную и не медную… не понять, какую.
— А-а-а, вон ты про что, мурзич. А тебе что до монетки этой за дело?
— Так… я вообще люблю денежки собирать.
— Ишь ты — это дело все любят. А ту монету… я уж теперь и не вспомню, откуда она у меня? М-м-м…
— Ты б лучше вспомнил, Боря! — с нажимом произнес Ратников. — А то ведь у нас тут законы свои.
— Думаешь, я монеты бесчестные чеканю?! — взвился вдруг князь. — Да ни в жисть! А этой деньгой со мной новгородец один расплатился — узду у человека моего сторговал.
— Что за новгородец? — насторожился Ратников. — Не Мирошкиничей человек, случайно?
— Может, и их, — князь Борис спокойно кивнул. — А может, и не их, может — Мишиничей, кто его знает? Наше ли, княжье дело о каждом холопе ведать?
— То верно — не княжье, — Ратников важно кивнул. — И все ж… Сам Бирич-оглан этим делом заинтересовался!
— Сам Бирич-оглан?! А кто это?
— О! Очень важный человек! Очень.
— Ну так бы сразу и сказал, — князь Борис потер руки. — Пойдем тогда покажу, где того новгородца сыскати.
— Пойдем, — обрадованно поднялся на ноги Михаил. — Покажешь. От того от Бирич-оглана тебе большой респект будет!
— Что будет?
— Ну, уважение — так скажем.
— Что мне его уважение… лучше б денег дал или с ярлыком поспособствовал.
— Может, тебе еще и всю русскую дань на откуп отдать?
— Ладно, мурзич, не шути. Идем.
Когда они вышли на улицу, снова моросил дождь, нудный, промозглый и серый. И столь же нудные серые лица были, казалось, у всех вокруг: у князя Бориса, у его воинов, и у только что подъехавшего откуда-то всадника с челядью.
— Здоров будь, князь! — громко приветствовал нового гостя Борис. — Заходи в вежу, там все. А я скоро буду, ты дождись.
— Мне б с тобой словом перемолвиться, княже.
В госте — небритом и помятом — Михаил неожиданно узнал князя-гусара Василия, с кем вчера только пьянствовал напропалую.
Вчера пьянствовали, а сегодня — гляди-ко — не признает, морду воротит. Вот она — классовая спесивость!